| |
летом, услаждая своим видом гуляющую публику, – лебедями, о которых маркёр
местного ресторана говорил нашему поэту, что «им среди этого льда очень хорошо,
холод для них очень здоров»?
Но не только эта гамбургская атмосфера влияла так неблагоприятно на молодого
Генриха. Было еще одно чувство, волновавшее его – только в другом направлении:
новая, и притом несчастная, любовь. И если мы только что видели его в
обстановке, развивавшей будущего сатирика, то здесь появляются на сцене
обстоятельства, дающие дальнейший толчок ему как поэту лирическому. Муза его
вновь пробудилась – теперь для того, чтобы, как выражается один биограф,
«только воспевать несчастную любовь, только славить девушку, которая
пренебрегла его любовью», долго делала бедного Генриха самым жалким человеком,
но вместе с тем была первым существом, создавшим из него истинного поэта,
вызвала у него чистейшие, нежнейшие, сладостнейшие чувства и мысли, но в то же
время и резкие, дикие проявления иронии, насмешки, отчаяния и которую он
обессмертил своими песнями. Эта счастливица – ибо разве не счастье стяжать себе
бессмертие в песнях такого поэта, как Гейне? – была Амалия Гейне, дочь богатого
дяди Соломона. Подробных фактических сведений об этой любви мы не имеем, знаем
только, что, по-видимому, Амалия не разделяла страсти своего семнадцатилетнего
кузена и что несколько лет спустя она вышла за купца Фридлендера.
Амалия Гейне, двоюродная сестра поэта.
Для нас любовь Гейне к Амалии важна только как крючок, если можно так
выразиться, на который влюбленный поэт вешает свои сердечные впечатления,
только как могущественный внешний повод к пробуждению его поэтического чутья,
его необычайного дара проникать в самые разнообразные и самые сокровенные тайны
чувства любви; в стихотворениях Гейне, относящихся к этим годам его жизни, для
нас важно не то,
как
любил шестнадцатилетний мальчик, важна не фактическая сторона этих стихов, а то,
как умел понимать и выражать любовь уже в такую раннюю пору тот, кому было
суждено скоро сделаться одним из величайших певцов любви и мировой скорби. То
же самое должны мы сказать и о письмах, писанных в это же время и составляющих
драгоценный биографический материал. Они указывают нам на раннее развитие
поэтического дарования Гейне и вместе с тем ясно определяют уже теперь
существенные оттенки в характере этого дарования. В самом деле, разве будущий
Гейне в некоторых главных сторонах его творчества, особенно в первый период,
Гейне как романтик и «байронист» не проявляется весьма явственно в следующем,
например, отрывке из письма к другу Христиану:
«Хотя я имею самые неоспоримые, самые неопровержимые доказательства тому, что
она решительно не любит меня, – доказательства, которые даже ректор Шалмейер
признал бы строго логическими и нимало не поколебался бы поставить в основание
своей собственной системы, – но мое бедное любящее сердце все-таки никак не
хочет произнести concede (уступаю) и продолжает говорить: „Какое мне дело до
твоей логики? У меня своя собственная логика!“ Я снова увидел ее…
Dem Teufel meine Seele,
Dem Henker sei der Leib!
Doch ich allein erw?hle
Fur mich das sch?ne Weib!
(Черту моя душа!
Палачу мое тело!
Но я избираю для себя
Только красавицу-женщину!)
У! Ты вздрогнул, Христиан! Дрожи, дрожи —я тоже дрожу… Сожги мое письмо. Да
смилуется Бог над моею грешною душой! Не я написал эти слова; их написал
бледный человек, сидящий на моем стуле. Это происходит оттого, что теперь
полночь… О Господи! Безумие не грешит… Ты, ты! Не дыши так сильно, я только что
построил себе прелестный карточный домик и стою на самом верху его, и держу ее
в моих объятиях!.. Я сумасшедший шахматный игрок. Уже при первом ходе я
проиграл королеву, но все-таки продолжаю играть и играю из-за королевы. Следует
ли мне продолжать?
Когда все потеряно и нет более надежды,
Тогда жизнь становится позором, а смерть – долгом.
Молчи, проклятый, богохульствующий француз, постыдись своего малодушного,
хнычущего отчаяния! Тебе, видно, незнакома немецкая любовь? Она стоит смело и
прочно на двух вечно незыблемых столбах: благородном мужестве и вере…»
|
|
