В таком роде и все остальные письма, посвященные любви к Амалии, и мы полагаем, 
что, принимая в соображение возраст Гейне в ту пору, когда писались такие вещи, 
отнюдь нельзя придавать им серьезное значение в смысле сочувствия к страданиям 
поэта, в смысле усматривания, на основании их, решающего влияния этой любви на 
всю последующую жизнь их автора; точно так же, как нельзя не находить в их тоне 
очень значительной доли напускного, отражения романтических веяний и 
кокетничанья своею скорбью в чисто байроническом духе…
Во всяком случае, этот эпизод в жизни Гейне важен как новая ступень его 
поэтического развития, ибо именно в Гамбурге и именно в эту пору была написана 
большая часть тех стихотворений, которые вошли в появившийся довольно скоро 
после того первый сборник его произведений и между которыми однако – факт, по 
нашему мнению, далеко не лишенный значения для оценки общего хода поэтического 
творчества Гейне – были и такие, которые собственно с любовью не имели ничего 
общего. Блистательнейшим примером в этом отношении может служить знаменитое до 
сих пор стихотворение «Два гренадера» – отклик того поэтического поклонения 
Наполеону, которое создалось еще в мальчике Гарри среди уже изложенных нами 
обстоятельств его детства и еще довольно долго жило в нем, судя по нескольким 
вдохновенным страницам в «Путевых картинах», – стихотворение, которое, выйдя 
из-под пера восемнадцатилетнего поэта, уже одно выдавало ему, так сказать, 
патент на звание будущего великого деятеля в этой области.
Но само собою разумеется, что чем более работала его муза, тем сильнее 
становилось отвращение в нем к купеческой деятельности, и родители его увидели, 
что надо им отказаться от мечтаний о своем Гарри как будущем Ротшильде. К этому 
присоединились «крахи» разных торговых предприятий, и вот в голове матери 
создается новый план: сделать из своего сына юриста и этим создать для него 
блестящую дорогу, ибо в это время адвокатское сословие в Германии процветает и 
благоденствует более других. Обратились за советом к богатому дяде Соломону 
Гейне, и тот, убедившись в полной неспособности племянника к коммерческим делам,
 вполне признал рациональность материнского плана, мало того: согласился в 
течение трех лет давать средства на обучение будущего светила юриспруденции и 
адвокатуры в университете. А поддержка эта была необходима, потому что дела 
отца Гейне были в ту пору в очень плачевном состоянии, и мать, находя, что 
сумма, назначенная Соломоном Гейне, была недостаточна, чтобы обеспечить ее сыну 
сносное существование в первые студенческие годы, продала еще для этой цели 
свои бриллианты. Оказать содействие и покровительство развитию собственно 
поэтического дарования племянника – это и в голову не приходило нашему 
миллионеру.
Правда, с вопросом о посвящении молодого Генриха юридическому поприщу 
связывался вопрос о перемене религии, так как евреям в то время была открыта 
только одна карьера – медицинская; но ни Соломон Гейне, ни родители нашего 
поэта не придавали этому условию никакого значения, относились к нему с 
отличавшим их религиозным индифферентизмом; притом же слушать лекции по всем 
факультетам дозволялось и евреям, а в три года, пока длился университетский 
курс, могла совершиться и реформа в законодательстве по этому предмету! Таким 
образом, вопрос о превращении молодого купца в студента-юриста был решен в 
утвердительном смысле.
Местом образования будущего доктора юридических наук был избран университет в 
Бонне – в ту пору один из лучших университетов Германии, где в числе 
профессоров юридического факультета были такие ученые, как Макельдей, 
Миттермайер, Велькер, историю литературы читал Август Шлегель, историю 
искусства – Гундесгаген и так далее. В ноябре 1819 года Генрих Гейне оставил 
Гамбург, чтобы вступить на новый путь в своей «карьере». Каково было его 
душевное настроение в эту пору вследствие уже известных нам обстоятельств – 
видно, между прочим, из одного письма его, написанного уже в 1823 году, где он 
вспоминал время первого поступления своего в университет:
«Моя внутренняя жизнь была печально-задумчивым погружением в мрачные дебри мира 
грез, только по временам освещавшиеся фантастическими молниями; моя внешняя 
жизнь проходила безумно, дико, цинично, отвратительно; одним словом, я делал ее 
вопиющею противоположностью моей внутренней жизни, – для того, чтобы эта 
последняя не раздавила меня своею большею тяжестью».
Говоря о своем «безумном, диком» образе жизни, Гейне намекал на те кутежи и 
оргии, которым он предавался в гамбургский период с целью заглушить страдания, 
причинявшиеся ему несчастной любовью к Амалии. Так, по крайней мере, казалось 
ему самому, и с этим объяснением соглашаются те биографы, которые не понимают, 
что подобный дикий, циничный образ жизни совершенно невозможен, когда человек 
любит истинно, серьезно и глубоко, и должен быть прежде всего приписан просто 
чувственным наклонностям человека, каковые у нашего поэта были развиты в очень 
сильной степени. Как бы то ни было, но пребывание в Гамбурге нельзя не считать 
заметным фазисом в жизни Гейне, и в этом отношении есть значительная доля 
правды в словах биографа Прёльса, когда он говорит:
«Беспутная жизнь, в которую кинулся поэт в Гамбурге, не могла не остаться без 
влияния на его сердечную и умственную жизнь, которой она дала опасное 
направление. Его скептицизм обрел здесь новую для себя пищу, и склонность к 
иронии и насмешке получила фривольный характер. Если и правда, как говорил о 
нем его друг Руссо, что Гейне по временам выставлял себя худшим, чем он был на 
самом деле, чтобы из ложного стыда скрывать благородные движения своей души, – 
то это происходило все-таки чаще оттого, что ему доставляло удовольствие не 
только суетно любоваться самим собой, но и осмеивать самого себя; чаще же всего,
 к сожалению, эти темные изображения собственной личности слишком близко 
согласовались с тем, что было на самом деле».