тысяч франков в год, то положение его представлялось ему достаточно 
обеспеченным относительно и его самого, и будущности Матильды, о чем он не 
переставал думать с самою нежною заботливостью. Но его ожидал жестокий удар.

Вскоре после своего второго возвращения из Гамбурга в Париж получил он известие 
о смерти Соломона Гейне. Несмотря на постоянные разногласия и даже ссоры с 
миллионером-банкиром, поэт имел данные рассчитывать, что он не будет забыт в 
духовном завещании, и на эту посмертную щедрость как он сам, так и жена его 
возлагали большие надежды. И вдруг его ошеломляет сообщение, что из оставшихся 
после дяди многих миллионов ему, наравне с остальными его братьями, завещано 
всего 8 тысяч франков! Но мало того: в завещании этом ни одним словом не 
упоминалось о той пенсии, которую словесно обязался покойный дядя выдавать 
поэту во все продолжение его жизни, а жене его – в половинном размере после его 
смерти, и, пользуясь этим умолчанием, сын и единственный наследник старика, 
Карл, от выплачивания пенсии отказался. Гейне пришел в страшное негодование и 
раздражение: с одной стороны, его, столь чувствительного к потерям этого рода, 
ужасала перспектива значительного уменьшения материальных средств; с другой – 
он до глубины души возмущался грубою скаредностью умершего дяди, а главное – 
недобросовестностью Карла, который, не говоря уже о всяких других соображениях, 
был с поэтом в самых дружеских отношениях и пользовался его заботливым уходом в 
то время, когда, приехав в Париж, заболел там холерой.

Но чувствами и ощущениями, вызванными этим инцидентом, Гейне не ограничился: он 
решился во что бы то ни стало возвратить свои права на пенсию, хотя и не имел 
на то никаких юридических оснований, и тут начался между обеими сторонами спор, 
конечно, в высшей степени позорный для богатых родственников человека, 
покрывшего такою яркою славою имя Гейне, но далеко не лестный и для него самого.
 Крайне тяжелое впечатление производят письма поэта, относящиеся к этому делу, 
и другие сведения о нем. Вместо того чтобы ответить гордым презрением на 
совершенную с ним гнусность, он с каким-то остервенением старается вырвать из 
рук миллионера кузена то, что в сущности составляет не что иное, как милостивую 
подачку, и в средствах к достижению этой цели не обнаруживает никакой 
разборчивости: он хочет действовать посредством газетных «обличений», просит 
своих друзей принять на себя роль этих обличителей, замечая, что «первые комья 
грязи, кинутые в Карла Гейне, непременно окажут свое действие», стараясь 
впутать общество в эти домашние дрязги с надеждой, что «общественное мнение 
легко приобрести в пользу поэта против миллионера». Сегодня он грозит 
величайшими скандалами, произносит слова, полные сознания собственного 
достоинства, и объявляет, что не пойдет ни на какие уступки, не примет никаких 
предложенных ему компромиссов и условий, а завтра униженно принимает эти 
условия, состоящие в том, что назначенная ему дядею пенсия будет по-прежнему 
выдаваться, если он обяжется – и примет это обязательство также за своих 
наследников – никогда не выпускать в печать ни одной строчки, мало-мальски 
оскорбительной для семейства Карла Гейне и родственников его жены. Причина, 
почему Карл отказался выдавать пенсию, действительно заключалась в том, что до 
него дошло известие о приготовлении поэтом своих «Мемуаров», в которых и 
Соломону Гейне, и всей его родне предстояло явиться в очень незавидном свете; 
притом он гневался на кузена и за то, что тот в своих статьях и 
корреспонденциях иногда жестоко издевался над знаменитыми банкирами Фульдами, 
на племяннице которых Карл был женат и которые восстанавливали его против 
ненавистного им корреспондента «Allgemeine Zeitung» и французских журналов. И 
как поэт, так и миллионер добились своей цели: первый получил наконец 
обязательство, что пенсия будет ему выплачиваться на прежних основаниях, но 
зато у второго в руках оказалась расписка Генриха Гейне, что вышеупомянутое 
условие будет строго исполняться. И тут опять перед нами факт непостижимого 
противоречия в натуре нашего поэта: в одном письме он – и совершенно 
основательно – называет возвращение ему пенсии совсем «не колоссальным 
великодушием» со стороны Карла и заявляет, что больше уж никогда не обратится к 
нему за помощью, несмотря на все его богатство и как бы дружески ни относился 
он к нему; в прутом письме, рассказывая о состоявшемся между ними примирении и 
о том, что Карл дал слово выплачивать и Матильде
половину
пенсии после его смерти, он вдруг умиляется, точно Бог весть какое благодеяние 
оказано ему: «…и когда Карл, – пишет он, – для запечатления своего обещания 
протянул мне руку, то я прижал ее к губам своим, до такой степени глубоко 
потряс меня этот поступок…»

Единственное смягчающее обстоятельство для нашего поэта во всей этой истории 
заключается в том, что болезнь его в это время все усиливалась, и в той 
перспективе беспомощного состояния, которая, естественно, являлась пред ним 
среди увеличивавшихся физических страданий, потеря каждого франка могла 
казаться ему большим несчастием, тем более что тут дело шло и об участи 
Матильды после его смерти. Как бы то ни было, но самый важный и плачевный 
результат этого столкновения тот, что оно оказало пагубнейшее действие на 
больного поэта в физическом отношении и уже вполне открыло собою ужасную 
трагедию последних одиннадцати лет его жизни. Если он преувеличивал, говоря в 
одном из позднейших писем своих, что именно поступок его брата «разбил кости в 
его сердце» и что он «умирает от этого»; если ту же самую мысль он высказал в 
нескольких, полных ядовитой желчи стихотворениях, написанных уже почти на 
смертном одре; если преувеличивает и друг его Лаубе, утверждая, что «сотни битв