Для того чтобы составить себе ясное понятие о памфлете на Бёрне, чтобы сделать 
ему вполне беспристрастную оценку, нужно знать во всей подробности историю 
отношений между этими двумя знаменитыми деятелями, нужно вникнуть в коренную 
сущность этих двух натур. Одушевляемые одними и теми же либеральными 
стремлениями, одинаково горячо служа делу прогресса как всего человечества 
вообще, так и своей родины в частности, Гейне и Бёрне радикально разнились 
однако исходною точкою своих воззрений, фундаментом, на котором возводилось 
здание их писательства. С одной стороны, то есть в лице Гейне, пред нами 
художник-поэт, этим только путем желающий действовать и действующий на 
человечество вообще и человечество современное; с другой – публицист в самом 
полном и тесном значении этого слова. С одной стороны – человек не только слова,
 но и дела, ничем не брезгующий, братающийся в пивных и трактирах с самыми 
грязными по внешнему виду революционерами, входящий на Монмартр с толпой 
заправских подмастерьев и там обращающийся к ним с речами ультразажигательного 
свойства, с другой – эстетик, наделенный аристократическою брезгливостью ко 
всему грубому, плебейскому, с вдохновенною энергиею отстаивающий права народа, 
низшего класса, но в то же самое время делающий, например, такое заявление:

«Бёрне выражался, может быть, метафорически, когда говорил, что
если
бы сильный мира сего пожал ему руку, он положил бы ее после этого в огонь, 
чтобы очистить; я же говорю отнюдь не аллегорически, а совершенно буквально, 
что если народ пожмет мою руку, я ее потом вымою… Пока мы читаем о революциях в 
книгах, все выходит очень красиво, и с ними повторяется та же история, что с 
пейзажами, отлично вырезанными на меди и превосходно отпечатанными на дорогой 
веленевой бумаге: в этом виде они чаруют наш взор; а посмотреть на них в натуре,
 то убедишься совсем в противном: вырезанный на меди навоз не воняет, а через 
вырезанное на меди болото легче перейти вброд глазами…»

Бёрне сравнивал себя с Лютером, а Гейне – с Меланхтоном, замечая: «Я могу 
сказать, как Лютер, что рожден для того, чтобы воевать с чертями, и потому 
многие сочинения мои имеют бурный и воинственный характер; Меланхтон же 
работает тихо и безмятежно, наслаждаясь тем, что Бог щедро наградил его…» Гейне 
говорит, что он гармонировал с Бёрне «только в области политики, а отнюдь не 
философии, искусства или природы, которые были совершенно чужды ему», и в этих 
словах мы находим одно из лучших объяснений причины разногласия между этими 
двумя людьми. Но это разногласие, быть может, не приняло бы такого острого 
характера, осталось бы исключительно теоретическим, не вышло бы, одним словом, 
за пределы спора, пожалуй даже вражды, чисто литературной, если бы частный, 
личный элемент не примешался сюда в очень значительной степени. Гуцков – сперва 
жаркий приверженец Гейне, а потом почти его враг, по причинам, на которых здесь 
не место останавливаться – объясняет источник личной желчи, которая разлита по 
всей книге «О Бёрне», завистью к тому огромному успеху, который имели 
«Парижские письма» Бёрне и который распространился и на личность автора, затем 
– нападениями на него в этих «Парижских письмах» и, наконец, постоянным 
поддерживанием •вражды между Гейне и Бёрне сторонниками того или Другого, не 
скупившимися на всевозможную клевету, инсинуации, сплетни. Признавая, на 
основании фактических данных, несомненную верность последнего обобщения, мы 
готовы согласиться и с двумя первыми, зная доходившее часто до смешной 
мелочности, даже до какой-то ядовитости самолюбие Гейне и его беспредельную 
щекотливость, раздражительность, чуть только кто-нибудь хотя слегка задевал его 
как писателя или человека. Но несомненно и то, что не Гейне первый нарушил те 
дружеские отношения, которые до 1831 года существовали между ним и его 
знаменитым единомышленником: первые нападки пошли от Бёрне, и если невозможно 
отрицать, что главным источником здесь, особенно на первых порах, были шаткость 
и неопределенность публицистических взглядов Гейне, то точно так же имеем мы 
данные утверждать, что Бёрне не ограничивался ведением (в «Парижских письмах») 
литературной войны против своего противника, а следил за подробностями его 
частной жизни, собирал о ней всевозможные сведения, справедливые и выдуманные, 
и эксплуатировал их для того, чтобы вредить репутации автора «Французских дел». 
Гейне, напротив того, оставался совершенно безмолвным до самой смерти Бёрне, и 
только два-три раза в его частных письмах прорывались выражения неудовольствия, 
вроде, например, заявления Варнхагену: «Мы с Бёрне теперь в очень скверных 
отношениях: он выпустил против меня несколько якобинских козней, которые весьма 
не понравились мне; я считаю его сумасшедшим». Прибавим еще, если не для 
оправдания, то для объяснения самых нехороших страниц в книге о Бёрне, что 
важную роль в поддержании и усилении этих дурных отношений играла задушевная 
приятельница Бёрне, г-жа Воль (потом, после смерти мужа, вышедшая за доктора 
Штрауса), и что Гейне знал об этом; кроме того, как полагает Прёльс, к клевете 
собственно на поэта, которую не стеснялась распространять эта барыня, 
присоединилась клевета ее на Матильду, а Гейне в этом отношении был щекотлив до 
последней степени… Как бы то ни было, но создавшийся под всеми этими 
впечатлениями памфлет был во всяком случае нехорошим делом. Правда, патриотизму 
и геройскому самоотвержению Бёрне поставлен здесь красноречивый памятник на тех 
страницах, где автор представляет его «великим бойцом, так мужественно бившимся 
на нашей политической арене», называет его «человеком, гражданином земли», 
видит в нем «самого, быть может, великого патриота, который сосал из груди 
своей мачехи Германии пламеннейшую жизнь и горчайшую смерть»; но наряду с этим,