повлекло за собой в некоторых немецких правительствах совершенно нелепые меры; 
так, например, многие профессора, ни в чем не повинные, были уволены в 
отставку; в объявлениях об изданиях новых журналов имена «молодых германцев», 
если они значились в числе сотрудников, старательно вычеркивались; наконец, 
дошли даже до того, что запрещение печатания и продажи сочинений этих писателей 
было распространено не только на находившиеся уже в обращении, но и на
будущие
труды их!

Понятно, какое действие должно было произвести все это на Гейне. Сначала он не 
хотел верить полученным в Париже известиям о неслыханном постановлении; когда 
они подтвердились, он высказал такое же изумление свое этой мерой в прошении, с 
которым, собственно по отношению к себе, обратился в бундестаг и которое, 
конечно, было оставлено без всяких последствий. Уже в 1842 году было снято 
запрещение, наложенное на сочинения нашего поэта, а покамест дело дошло даже до 
того, что прусское правительство пригрозило редакции «Revue des deux Mondes» 
запрещением ввоза этого журнала в свои владения, если в нем будет продолжаться 
печатание статей Гейне во враждебном Пруссии духе. Строгость относительно Гейне 
усиливалась благодаря преследованиям и нападениям на него с разных сторон – 
таких даже, где они являлись ему полным сюрпризом. С одной стороны, например, 
Менцель, уже после постановления бундестага, писал, что «Гейне, прежде всего 
увлекаемый еврейскими антипатиями, сделал благодатными темами, на которых потом 
начала разыгрывать всевозможные вариации „Молодая Германия“, осмеяние 
христианства и морали, немецкой национальности и нравов, требование эмансипации 
плоти, разврат молодой Франции, кокетничанье с республикою» и т. п. С другой 
стороны, бывшие друзья поэта, перешедшие во враждебный лагерь, шли по стопам 
знаменитого доносчика, и между ними, например, Ж.-Б. Руссо кричал на столбцах 
газет, что автор «Романтической школы» превзошел в этом сочинении даже Вольтера 
грязью, гримасничаньем и т. п., что главной тенденцией его здесь было – унижать 
и оскорблять христианскую религию, и далее все в таком же роде. Под гнетом 
постоянного и естественного раздражения, озлобления, скорбного чувства, 
испытывая разные чисто житейские неприятности и невзгоды – отчасти по своей 
вине, отчасти по чужой, под влиянием нескольких тяжелых утрат в последние годы 
(смерть г-жи Варнхаген, истребление пожаром оставшихся в Гамбурге рукописей 
его), Гейне часто чувствовал упадок сил и энергии. Друзья советовали ему 
возвратиться в Германию; он отказывался на том основании, что это возвращение 
«могли бы подвергнуть всевозможным превратным толкованиям». А между тем и во 
Франции ему с каждым днем жилось все хуже и хуже. В очень значительной степени 
отравляли ему жизнь отношения к немецким демагогам и заговорщикам, скопившимся 
в это время в Париже в довольно большом количестве и негодовавшим на поэта за 
то, что он, защищая в печати народное дело, лично остался в стороне от этих 
представителей народа, оскорблявших его аристократическое, в духовном смысле, 
чувство своим образом жизни, привычками и т. п. Нападения и обвинения с этой 
стороны, часто в соединении с клеветой, заставили поэта наконец затворить свою 
дверь почти для всех своих соотечественников.
«Немцы, которых я вижу в Париже, – писал он, – исцеляют меня от тоски по 
родине; это большею частью сволочь, нищие, угрожающие, когда им ничего не даешь,
 негодяи, постоянно кричащие о честности и отечестве, лжецы и воры…» «Если бы я 
захотел, – читаем в другом месте, – следуя этнографической системе Лепорелло, 
издать иллюстрированный список разных мошенников, очищавших мои карманы, то, 
конечно, в этом списке сошлись бы в достаточном количестве представители всех 
цивилизованных стран; но пальма первенства все-таки осталась бы за моим 
отечеством, совершавшим в этом отношении невероятнейшие вещи…»
Об «очищении карманов» поэт говорит потому, что оно действительно играло видную 
роль в сношениях с ним большей части этих людей: сам нуждаясь, он помогал им 
деньгами, ручался за них, когда они брали взаймы у других, доставлял им занятия,
 благотворил сколько мог и постоянно был при этом жертвой самой неблаговидной 
эксплуатации, гнусной неблагодарности и тому подобного. Но если с негодованием 
отворачивался он от тех, в которых под личиною патриотизма усматривал совсем 
иное, то зрелище истинных страданий соотечественников наполняло его сердце 
глубочайшею скорбью и сочувствием. Тоска по родине продолжала жить в нем, 
глубоко усиливаясь по мере того, как усиливался разрыв его с нею. Но 
одновременно с этим скреплялись все больше и больше узы, связывавшие его с 
Франциею. Наш поэт сделался «своим» среди всего, что было в Париже наиболее 
выдающегося в области литературы, искусства, интеллигенции вообще; его 
ближайшие знакомые и друзья – Дюма, Готье, Виньи, Жорж Санд, Минье, Тьерри, 
Тьер, Беранже, Шопен, Мейербер, Берлиоз, Лист; приезжающие в Париж передовые 
люди других национальностей тоже завязывают с ним близкие отношения, и, по его 
собственным словам, слава его в это время – «слава европейская».
К этому же времени относится событие в его частной жизни, которому биографы 
почему-то придают большое значение. Это – связь поэта с Евгенией (известною под 
именем Матильды) Мира, – связь, первоначально имевшая форму простого 
сожительства, а потом, в 1841 году, завершившаяся законным браком. Когда 
знакомишься с этой историей, вспоминаешь множество подобных фактов: 
долговременную и прочную связь человека вполне выдающегося с женщиной, стоящей 
несравненно ниже его по развитию и образованию. Матильда – будем так называть 
ее – незаконная дочь богатого человека, покинутая своим отцом, до пятнадцати 
лет росшая в деревне между крестьянами, а потом переехавшая в Париж к своей 
тетке-башмачнице, где и встретил ее наш поэт, была женщина совсем 
необразованная, едва грамотная, до такой степени чуждая высших интересов, что