Немного освоившись с парижской жизнью, очнувшись от нахлынувших волною первых и 
самых разнообразных впечатлений, Гейне принялся за работу. Уже задолго до 
переселения в столицу Франции, еще только думая об этом и лелея эту мечту, он, 
в числе других причудливых планов, намеревался посвятить себя здесь 
дипломатической карьере. Помышлял он осуществить это намерение и теперь, но 
вскоре оставил его: вероятно, понял и сам всю комическую чудовищность появления 
такой личности, как он, в роли осторожного, ловкого, применяющегося ко всяким 
положениям дипломата. В литературных работах своих Гейне, однако, и здесь пошел 
по той дороге, которая так заманчиво улыбнулась ему в Германии, только теперь 
они приняли уже чисто специальный характер – статей почти исключительно 
политического содержания, и притом по определенным современным вопросам. За эту 
работу он взялся, впрочем, тогда, когда хорошо прозондировал политическую почву 
Франции, ознакомился близко и подробно с ходом вещей, партиями, отдельными 
личностями. До тех пор литературная деятельность его вращалась некоторое время 
в области чистого искусства: он писал в газету Котты «Morgenblatt» 
корреспонденции о художественной выставке того года, – корреспонденции, в 
которых, при отсутствии у автора всяких технических сведений, обнаруживалось, 
однако, глубокое эстетическое чутье и которые не ограничивались обсуждением 
достоинства выставленных картинок, а захватывали предмет гораздо глубже, 
касаясь таких, например, вопросов, как влияние социального положения страны на 
развитие искусства. Этого рода занятие продолжалось недолго. Когда редакция 
очень распространенной и наиболее либеральной немецкой газеты «Allgemeine 
Zeitung» предложила автору «Путевых картин» присылать ей из Парижа 
корреспонденции политического характера, он с радостью согласился и, видя 
теперь в себе избранного судьбою посредника между Германией и Францией, 
поставил себе задачею то, что он считал выпавшею на его долю особой миссией – 
содействовать литературным путем великому делу братского объединения двух этих 
стран, уничтожению взаимных национальных предрассудков. Эту задачу начал он 
исполнять, стоя на почве современной французской действительности, с 
постоянными указаниями и намеками на Германию; его целью было выяснить 
понимание настоящего, и он желал «всегда оставаться достойным ненависти своих 
врагов». С этих пор, и довольно продолжительное время, мы имеем дело с Гейне 
только как с писателем политическим, публицистом. Не касаясь содержания его 
корреспонденции, так как это заняло бы слишком много места, заметим только, что 
они охватывали все мало-мальски выдававшееся в политической жизни Франции и что 
все выходившее из-под пера знаменитого корреспондента аугсбургской газеты 
обращало на себя общее внимание, производило одинаково сильное впечатление на 
все политические партии. Но благодаря тому что Гейне-публицист, оставаясь 
неизменно верным своим основным принципам, в обсуждении частностей слишком 
поддавался впечатлениям данной минуты, слишком подчинялся собственной 
субъективности и давал этим беспрестанные поводы обвинять его в шаткости 
политических убеждений, – благодаря этому положение его относительно 
политических различных партий было очень странное: сегодня орлеанисты обвиняли 
его в нападках на кабинет и правление Луи-Филиппа, завтра они приветствовали 
его как защитника их лагеря; сегодня умеренные либералы находили, что он хорошо 
служит их делу, завтра они открывали в нем сочувствие к ультрареволюционным 
принципам и негодовали против него; а ультрареволюционная партия, со своей 
стороны, считая его сегодня совсем своим человеком, завтра вдруг замечала в той 
или другой статье его, том или другом слове умеренно-либеральное воззрение и 
старалась склонить его к полному разладу с этою партией. К французам 
присоединялись и немцы: скопившиеся в это время в Париже немецкие эмигранты, 
большинство которых состояло из ремесленников и людей самого якобинского пошиба,
 требовали устами своих вожаков, чтобы этот Гейне, время от времени 
появлявшийся в печати настоящим революционером, был таковым и на деле, то есть 
братался с ними, участвовал на их сходках и так далее, в противном случае в нем 
заподозрят тайного agent-provocateur'a австрийского правительства и заставят 
отказаться от роли народного трибуна! Все это, при известной уже нам 
мнительности и боязливой подозрительности Гейне, истекавшей также и из слишком 
преувеличенного мнения его о революционном значении своих произведений, 
поддерживало поэта в постоянно тревожном состоянии по отношению к этим партиям, 
особенно к немецкому и французскому правительствам: беспрерывно видел он себя 
окруженным шпионами, беспрерывно боялся, что его или арестуют, как это делалось 
со многими политическими беглецами, дата вышлют из Франции по требованию 
французского посольства, и в подобных страхах доходил до такого комизма, что 
квартира его была известна только двум-трем ближайшим друзьям… Правительства, 
впрочем, действительно не дремали – особенно австрийское, в лице Меттерниха и 
Генца, несмотря на относительно умеренный – по цензурным соображениям – тон 
корреспонденции Гейне. Выступить прямо и открыто против этого, казавшегося им 
опасным, врага, оно не желало, и потому начало действовать тайно – но не на 
автора корреспонденции, зная, что с ним не справиться, а на издателя газеты. И 
старания руководителей австрийской политики не остались бесплодными: Котта, 
которого Генц титуловал своим «благородным другом», скоро прекратил печатание 
«дерзких и злобных, ядовитых и разнузданных» писем Гейне. Но автор их был не 
такой человек, чтобы покорно и скромно ретироваться: все свои корреспонденции 
он собрал в отдельную книгу («Французские дела»), включив сюда и все то, что в 
газете было исключено, и главное – снабдив ее таким резким предисловием, 
которое уже навсегда уничтожило для него возможность возвращения в отечество.
Была тут, как большею частью у Гейне, причина и частная, личная: предисловием 
этим хотел он доказать нелепость клеветы его врагов, которые, пользуясь