Париже. Полученное им здесь известие об этом событии подействовало на него так 
же сильно и обаятельно, как на всех единомышленников его и в Германии, и в 
других странах Европы. Оно представилось ему среди «царствовавшего всюду 
глухого спокойствия» «пронзившею небо молниею с громовыми раскатами и таким 
страшным треском, как будто наступал конец света», – и его письма с Гельголанда 
(напечатанные отчасти в «Книге о Бёрне», отчасти в собрании его писем) суть не 
что иное, как восторженные лирические гимны «сына революции», каким он называл 
здесь себя, требуя «Цветов! Цветов!», чтобы увенчать ими голову, и «Лиру, чтобы 
запеть боевую песнь!» Возвращение в Гамбург и столкновение с современною 
немецкою действительностью, с такими явлениями, например, как совершившийся в 
это время в Гамбурге еврейский погром, отрезвили поэта, но тем сильнее 
раздражали сатирика-публициста, и в этом настроении он выпустил в свет свою 
новую книгу «Дополнения к „Путевым картинам“» («Nachtr?ge zu den Reisebildern»),
 часть которой была написана уже несколько раньше. Здесь развивались те же идеи,
 что и в прежних сочинениях, только теперь, по справедливому замечанию 
Штродтмана, «тон книги показал, что, подобно самой этой эпохе, Гейне, 
стремившийся понять ее жизнь в самом глубоком значении, сделался благодаря 
июльской революции серьезнее и стал внимательнее заниматься великими 
современными вопросами, которых он в прежних своих сочинениях большею частью 
касался только поверхностно и со смелым любопытством». Почти к тому же времени 
относится очень резкая и энергичная брошюра его «Кальдорф о дворянстве»; 
политический интерес все более и более вторгался в творчество поэта, отодвигая 
на задний план собственно поэтическое творчество, а одно время и почти совсем 
прекратив его. Что чисто поэтический родник далеко не иссяк в сердце Гейне, что 
в нем оставались живы во всей их неприкосновенности те самые струны, с которых 
слетали звуки «Лирического интермеццо» – это ясно доказал напечатанный в 1830 
году сборник прелестных стихотворений под заглавием «Новая весна» («Neuer 
Fr?hling»), где любовь, теплая вера, глубокая задушевность, тихий юмор с 
проблесками тут и там мировой скорби снова нашли себе в нашем поэте гениального 
выразителя. Но за этими стихотворениями последовало долгое молчание Гейне как 
поэта вообще и совершенное исчезновение его с поприща такой именно поэзии, 
какая явилась перед читателем в «Новой весне». Эти стихи очень хорошо сравнил 
один критик с последним нежным прощаньем поэта с музою его юности, в испуге 
убегавшею от боевого глума современной жизни, убегавшею теперь, когда период 
чистого искусства отживал свое время, революция вступала в умы и сердца 
писателей новой эпохи, и как эти писатели, так и их публика стали питать 
отвращение к строго замкнутой художественной форме стихотворной речи… 
Политическое и социальное дело в Германии продолжало, однако, совершенно 
вопреки надеждам, возбужденным июльскою революциею, находиться в таком 
положении, что могло только увеличивать мизантропию, раздражение Гейне; и это 
тем более, что личные невзгоды, лишения, неприятности оставались с ним 
неразлучны все по тем же известным нам причинам. Постепенно усиливалось в нем 
давнишнее желание оставить отечество и переселиться в Париж, это средоточие 
свободы, как он называл его; неприязнь к немецким порядкам, судя по его письмам,
 усиливалась в нем с каждым днем: «Против Пруссии, – писал он в это время, – я 
тоже очень озлоблен вследствие господствующей всюду лжи, столица которой Берлин.
 Тамошние либеральные тартюфы мне отвратительны. Много негодования кипит во 
мне…» Но тут опять пред нами факт, сбивающий с толку и того, кто безусловно 
верит всем объяснениям поэта, – факт именно тот, что почти в это же самое время,
 и немедленно после выпуска такой радикальной брошюры, как «Кальдорф о 
дворянстве», автор ее, этот человек, проклинавший и Пруссию, и все немецкие 
государства, усердно добивался получения в Гамбурге должности синдика думы! Мы 
готовы были бы принять это просто за остроумную выходку в гейневском духе с 
целью помистифицировать ненавистных его сердцу гамбуржцев и потом посмеяться 
над ними, если бы не имели веского тому опровержения в письме поэта к такому 
серьезному и уважаемому им человеку, как Варнхаген, – письме, где Гейне просит 
своего друга и покровителя напечатать в газетах статью в пользу автора «Путевых 
картин» как будущего думского синдика, статью такую, которая «вызвала бы 
впечатление, что избрание Гейне в эту должность было бы дело целесообразное, 
важное и для публики приятное».
Но больше важности для биографии представляет заявление в другом письме, тоже к 
Варнхагену, где поэт писал:
«Я стремлюсь во что бы то ни стало добыть себе прочное положение (то есть 
служебное); не имея его, я ведь не могу ничего делать. Если не удастся мне это 
в непродолжительном времени в Германии, то я отправляюсь в Париж, где, к 
сожалению, пришлось бы мне играть такую роль, при которой все мои художнические 
ресурсы погибли бы и где был бы санкционирован мой разрыв с туземными 
властителями…»
Как ни влекло Гейне в Париж, ехал он туда все-таки с печальным сердцем, 
предчувствуя, что ему не вернуться на родину, в Германию. А именно разлука с 
нею и была главною причиною его грусти, к которой присоединилась также скорбь о 
разлуке с матерью, любимою сестрою и отчасти братьями. Да, как это бывает со 
всеми теми, которых близорукие люди и глупые шовинисты упрекают в отсутствии 
любви к отечеству только потому, что они гласно клеймят все отечественные язвы, 
Гейне, так беспощадно обрушивавшийся на Германию своей сатирой, вместе с тем 
глубоко любил ее, и именно в этой любви заключался источник его озлобления. И с 
такими разнообразными чувствами двинулся он в путь, после того как из его 
хлопот о думском синдикате и вообще о поступлении на службу, само собою 
разумеется, ничего не вышло; средства для этого переселения во Францию были 
даны дядею Соломоном, но даны после долгого сопротивления и, как думает один