Редактирование «Politische Annalen», которое не прибавило ровно ничего ни к 
славе, ни к бесславию Гейне, он оставил одновременно с прекращением этой газеты,
 и так как, само собой разумеется, из его хлопот о поступлении на баварскую 
службу ничего не вышло, то почти немедленно после того он отправился в 
составлявшее давнишний предмет его желаний путешествие по Италии – посетил 
Верону, Бресшию, Милан, Ливорно, Лукку и Венецию, всюду наслаждался памятниками 
искусства, наблюдал печальное существование бедной Италии, стонавшей в то время 
под чужеземным игом, и в то же самое время усердно занимался прекрасными 
итальянками. Но от чувственных и духовных наслаждений, от наблюдений над 
политическою и общественною жизнью Италии Гейне оторвала смерть отца. Получив в 
Италии известие о тяжелой болезни старика, он поспешил в Гамбург, но не застал 
уже его в живых; здесь пробыл он короткое время с грустившею и находившеюся 
также материально в плачевном положении матерью, оплакивая вместе с нею потерю 
дорогого для них человека, а затем, сильно расстроенный, раздраженный, 
озлобленный – как это бывало с ним даже при малейшей неприятности – приехал в 
Берлин. Вскоре после этого вышел в свет третий том «Путевых картин», 
заключавший в себе «Путешествие от Мюнхена до Генуи» и «Луккские воды». Уже в 
Италии работал он над этим сочинением и, сообщая из Лукки Мозеру о предстоящем 
появлении его в печати, писал:
«В Мюнхене думают, что я не буду уже больше выступать против дворянства, потому 
что живу здесь в фойе знати и люблю прелестнейших аристократок, равно как и 
любим ими. Но они ошибаются. Моя любовь к человеческому равенству, моя 
ненависть к клерикализму никогда не была сильнее, чем в настоящее время, и 
из-за этого я становлюсь почти односторонним. Но ведь именно когда человек 
хочет действовать, он должен быть односторонен…»
Насколько оправдались эти слова, в третьем томе «Путевых картин» доказывается 
тем обстоятельством, что книга, немедленно после появления ее, была запрещена в 
Пруссии, и автор считал свое положение в такой мере небезопасным, что не 
решился оставаться в Берлине, а на время уехал в Гамбург. Сатира политическая в 
этом сочинении опять, как и прежде, появилась – отчасти по цензурным 
соображениям, отчасти в общей манере Гейне – на фоне или в рамке юмористических 
и сатирических изображений чисто частного характера, причем несравненное 
остроумие поэта представилось в новом блеске при создании таких, например, 
бессмертных типов, как маркиз Гумпелино и его слуга Гиацинт. Но здесь читатели 
встретились и с новою особенностью автора «Путевых картин», не очень 
рекомендующею его с хорошей стороны, – переходившею всякие границы 
мстительностью в тех случаях, когда его лично слишком сильно задевали за живое. 
Дело в том, что еще во втором томе «Путевых картин» Гейне, в виде маленького 
добавления, поместил эпиграмму Иммермана на известного поэта графа Платена, 
осмеивавшую – впрочем, в очень невинной форме – «восточные» стихотворения графа.
 Платен жестоко обиделся и в своей пьесе «Романтический Эдип», направленной 
вообще против романтической школы, обрушился особенно резко на Иммермана и 
Гейне, не постыдился задеть еврейское происхождение последнего, называя его 
«семенем Авраама», «Петраркою праздника Кущей» и влагая в уста Иммермана 
(выведенного здесь под именем Ниммермана) слова: «Я его (то есть Гейне) друг, 
но не хотел бы быть его возлюбленною, потому что его поцелуи издают чесночный 
запах». Этой выходки, направленной в одно из самых больных мест нашего поэта и 
вообще совершенно безобразной с точки зрения и литературного приличия, и 
обыкновенной житейской порядочности, – этой выходки было вполне достаточно для 
того, чтобы вывести из себя Гейне, который и без того находился в это время в 
очень раздраженном нервном состоянии. Несколько страниц в «Луккских водах», 
посвященных исключительно Платену, показали, какие размеры могло принимать у 
нашего поэта чувство оскорбленного самолюбия. Литературные интересы отошли 
здесь на второй план; целые комья грязи – правда, грязи беспощадно-остроумной – 
швырнул Гейне в своего противника, с неслыханным цинизмом ворвался в его 
частную жизнь, выставив на позор пред всею читающею публикой даже одну 
противоестественную склонность Платена, о которой ходила в кружке знакомых 
молва, быть может, и неосновательная. Литературное нападение, одним словом, 
обратилось здесь в настоящий пасквиль, утратив, понятно, вследствие этого 
значительную часть своего действия в глазах серьезных и порядочных людей.
Мы сочли нужным остановиться на этом эпизоде для характеристики Гейне как 
человека, а следовательно и писателя, ибо человек и писатель были в нем 
неразлучны. Для пополнения этой же характеристики не мешает упомянуть о факте, 
относящемся тоже к платеновской истории: когда один из ближайших друзей Гейне, 
Мозер, выразил автору «Луккских вод» резкое порицание, тот так оскорбился, что 
в самых презрительных и высокомерных словах порвал узы долго связывавшей их 
дружбы; это обстоятельство, заметим кстати, не помешало, однако, Гейне, уже 
много лет спустя, обратиться к тому же Мозеру с просьбой об одолжении ему 
взаймы денег в его стеснительном положении…
Выше сказано, что боязнь за личную безопасность не позволяла автору третьего 
тома «Путевых картин» оставаться в Берлине и что он поэтому на время поселился 
в Гамбурге, где жила и овдовевшая мать его. Для поправления здоровья, редко 
приходившего в удовлетворительное состояние, ездил он опять на Гельголанд, там 
отдыхал и физически и нравственно на берегу своего милого моря и писал оттуда: 
«Море – родственная мне стихия, и уже один вид его производит на меня 
целительное действие… Я желал бы, чтобы ты видел море; быть может, тогда тебе 
стало бы понятно то сладострастное, упоительное чувство, которое порождает во 
мне всякая волна. Я рыба с горячею кровью и говорливым ртом; на суше я себя 
чувствую, как рыба на суше…»
Пребывание его в Гельголанде совпало со взрывом июльской революции 1830 года в