трусости в личных связях, странно противоречившей безмерной отваге в печатном 
слове, при его уже теперь значительной, а потом принявшей сильные размеры 
склонности видеть всюду там, где их не было, врагов, тайные козни 
преследователей и тому подобное, – при всех этих условиях неудивительно, что 
все мало-мальски враждебное в настоящем случае, то есть после появления его 
книги, действовало на него раздражающим, волнующим, даже пугающим образом. Уже 
известное нам свойство его – обращать узко личные и часто мелкие невзгоды в 
поводы к взрыву тяжелых чувств и ощущений более глубокого свойства – было 
причиною того, что и в настоящем случае он опять пришел к решению оставить 
отечество, стараясь уверить себя и других, что в этом решении играли главную 
роль «не столько страсть к блужданию по свету, сколько мучительные личные 
обстоятельства, например ничем не смываемое еврейство…» Ехать он хотел и теперь 
туда, куда постоянно тянуло его, то есть в Париж, причем целью его было, по 
крайней мере в настоящую минуту, «в Париже ходить в библиотеки, видеть свет и 
людей и собирать материалы для книги, которая будет европейской книгой». Правда,
 это не мешало ему почти в то же время продолжать искать службы в том же 
«немецком отечестве», хотя как смягчающее обстоятельство надо принять во 
внимание то, что добивался он профессуры в Берлинском университете и даже 
надеялся на осуществление своих хлопот в то самое время, как совершал новый 
литературный «подвиг», и притом такой, который закрывал для него, еще больше, 
чем прежде, всякие служебные пути. Мы говорим о втором томе «Путевых картин», 
цель издания которого автор так объяснял в одном из писем своих к Варнхагену: 
«В это вялое, рабское время надо было чему-нибудь совершиться. Я, со своей 
стороны, сделал свое – и стыжу тех жестокосердечных друзей моих, которые хотели 
сделать так много и теперь молчат. Когда войско в полном сборе, тогда и самые 
трусливые рекруты очень бодры и храбры; но истинную отвагу обнаруживает тот, 
кто стоит на поле битвы один». А в предисловии к французскому переводу «Путевых 
картин», уже в 1834 году, находим такие объяснительные строки: «Эта книга, за 
исключением нескольких страниц, написана до июльской революции. В то время 
политический гнет сковал всю Германию безмолвием; умы впали в летаргию от 
отчаяния, и если кто отваживался тогда говорить, то должен был выражаться тем 
страстнее, чем сильнее он отчаивался в победе свободы и чем озлобленнее 
выступала против него враждебная партия…» Второй том заключал в себе остальные 
части цикла «Северное море» и «Книгу Ле-Гран»; и имея главным образом в виду 
эту последнюю, автор уже до появления ее заявлял, что в ней высказывались 
великие мировые интересы. «Ты увидишь, – писал он другу, – le petit homme vit 
encore. Наполеон и французская революция стоят там во весь рост…» Этими словами 
действительно почти исчерпывалось политическое содержание и значение «Книги 
Ле-Гран», находя себе неподражаемое в поэтическом отношении дополнение в 
остальных ее страницах, верную характеристику которых, как и всего вообще 
произведения, мы находим в следующих словах одного из критиков:
«Гейне создал здесь совершенно новый жанр, сатирически-поэтическое capriccio, в 
котором он навсегда так и остался недостижимым, – может быть, уже потому, что 
ему, как совершенно специфической форме гейневского духа, никогда никто и не 
пытался подражать. Только такая субъективность, как субъективность Гейне, 
наделенная таким богатством столь противоречащих друг другу и всегда однако 
блистательных качеств, могла создать такое изумительное целое в этом постоянном 
чередовании серьезности и юмора, поэтического и сатирического настроения. Все, 
что только лежало в натуре этого писателя – фантазия и остроумие, насмешка и 
восторженное сочувствие, романтизм и реализм, сентиментальность и цинизм, 
меланхолия и через край брызжущее чувство жизни, самая грациозная задушевность 
и самый разнузданный гротеск, тщеславное, „мироскорбное“ созерцание и детская 
наивность, – все это помогло произвести целое, которого единство, полное 
противоречий, замечается только в субъективности автора, дразнящей нас личиною 
реальной действительности, чтобы каждый раз после этого прятаться под покровом 
пестрой фантазии…»
Этот второй том «Путевых картин» – как проза, так и стихи – произвел на 
читающую публику и на критику еще более сильное воздействие, чем первый, и, 
само собой разумеется, в двух видах: между тем как одни прославляли 
«необыкновенную смелость, даже геройскую отвагу», которую проявил здесь автор, 
выступивший против испорченного дворянства, клерикалов и общего лицемерия этой 
эпохи, другие или изливали свое негодование по поводу попирания автором всех 
традиционных законов эстетики, или обвиняли его в отсутствии патриотизма и 
национального чувства, сказавшемся как в сатире на немцев, так и в 
возвеличивании Наполеона (истинный смысл чего ускользал от этих близоруких 
людей) и французской революции.
Давно уже, при мертвенности и затхлости современной немецкой литературы, книга 
не вызывала такого волнения во всех лагерях. «Много, много шуму производит Ваша 
книга, – писал Варнхаген к Гейне, – но читатели в недоумении и колебании: они 
не знают, не следует ли им держать ощущаемое ими удовольствие в тайне, а гласно 
отрицать его; даже друзья Ваши страшно добродетельно притворяются жаждущими 
порядка и миролюбивыми учеными и гражданами; одним словом, страха ради рабского 
все предается порицанию». Этот «рабский страх» был вызван положением, которое 
приняло немецкое правительство относительно второго тома «Путевых картин»: 
теперь дело не ограничилось уже Геттингеном и несколькими другими немецкими 
городами, книга подверглась запрещению в Ганновере, Пруссии, Австрии, 
Мекленбурге и большинстве мелких государств, да и сама личность поэта была, 
по-видимому, признана в некоторых местностях небезопасною для государственного 
порядка (!).
Ввиду такого необычайного воздействия книги, Гейне как по убеждению, так и по