дерзким. «Гёте, – рассказывает брат нашего поэта, – был поражен и острым тоном 
спросил: „Других дел у вас в Веймаре нет, господин Гейне?“ Гейне же ответил: 
„Переступив порог Вашего Превосходительства, я покончил в Веймаре все свои 
дела“, – и удалился». Мы имеем однако и другого рода свидетельство о 
впечатлении, произведенном Гёте на его молодого гостя, – свидетельство это 
исходит от того же самого Генриха Гейне, которого мы только что видели таким 
ироническим. Восемь лет спустя, вспоминая об этом веймарском свидании, он 
писал:

«Его наружность была так же значительна, как слово, живущее в его произведениях,
 и фигура его была так же гармонична, светла, радостна, благородна, 
пропорциональна, и на нем, как на античной статуе, можно было изучать греческое 
искусство. Глаза его были спокойны, как глаза божества… Время покрыло, правда, 
и его голову снегом, но не могло склонить ее. Он продолжал носить ее гордо и 
высоко, и когда он говорил, то казалось, что ему дана возможность пальцем 
указывать звездам на небе путь, которым они должны следовать. На его губах иные 
находят холодные черты эгоизма; но и этот эгоизм свойствен вечным богам и даже 
отцу богов – великому Юпитеру. Право, когда я посетил его в Веймаре и стоял 
перед ним, то невольно смотрел вбок – не увижу ли подле него орла с молниями в 
клюве. Я был готов даже заговорить с ним по-гречески…»
[3]

Путешествие это, которому мы обязаны лучшими страницами в «Путевых картинах», 
то есть лучшим, что вышло из-под пера Гейне в прозе, – сам поэт называл очень 
спасительным для себя, сильно укрепившим его, хотя тут же замечал, что 
испытывавшиеся им наслаждения отравлялись следовавшею за ним в виде призрака 
юриспруденциею и все теми же денежными заботами и затруднениями. Но в том же 
письме к другу, где говорит он об этих впечатлениях, находим и такие слова: 
«Кроме того (то есть кроме материальных забот), в настоящую минуту я не 
возбуждаю особенного энтузиазма; я не настолько глуп, чтобы скрывать это от 
себя, и очень хорошо понимаю причину разных пожатий плеч, покачиваний головы. 
Словом, меня считают обанкротившимся, и я не обвиняю ни одного разумного купца, 
который не делает мне кредита…»
Мы не знаем, на каком основании говорилось все это, ибо в ту пору литературное 
положение Гейне в лучшей части критики и публики было блистательное; вероятно, 
тут играло роль общее раздражение, при котором молодому поэту казалось, что его 
недостаточно ценят, тем более что он сам признавал себя далеко не 
«обанкротившимся» в умственном и поэтическом отношениях. «Не знаю, – писал он 
Мозеру, – имеют ли право наши эстеты видеть во мне уже угасшую свечу… Более чем 
когда-либо ощущаю я в себе присутствие божества…» И он имел фактическое право 
говорить это, потому что, кроме значительного числа прекраснейших стихотворений,
 лежавших еще в его портфеле и написанных после «Intermezzo», создавались им и 
другие, более крупные вещи: так, к этому именно времени относится начало его 
романа «Бахарахский раввин», которое, к сожалению, так и осталось только 
началом.
Но все это делалось в те часы, когда поэт мог отрывать себя от обязательных 
юридических занятий. Время экзамена приближалось. Весною 1825 года это важное 
событие совершилось, экзамен был с грехом пополам выдержан, и 20 июля, после 
защиты диссертации, автор «Альманзора» и «Ратклифа» был возведен Геттингенским 
университетским советом в степень доктора юридических наук (третьего разряда). 
Но ровно за месяц до этого произошло другое событие – гораздо более важное, 
одно из тех в жизни Гейне, перед которым с глубоким изумлением, и притом 
изумлением не особенно приятного характера, останавливается биограф, – одно из 
тех, где противоречивость в натуре и характере Гейне, странная шаткость многих 
мнений его и взглядов является в полном блеске, если уместно здесь это слово. 
Мы говорим о переходе его в христианство, и именно в лютеранское исповедание, 
совершившемся 28 июня 1825 года. Тот самый человек, который еще недавно и 
письменно, и словесно, и в печатных произведениях («Альманзор») громил евреев, 
менявших из-за личных выгод религию, который за год до того писал своему другу 
Мозеру: «Я считал бы ниже своего достоинства и пятном для своей чести, если бы 
позволил себе выкреститься только для того, чтобы получить должность в Пруссии»,
 – этот самый человек крестился исключительно с этою практическою целью, потому 
что видел невозможность добиться чего-нибудь «служебного», то есть более или 
менее прочно обеспечивающего существование, без перехода в христианство. 
Слабыми, не выдерживающими строгой моральной и логической критики 
представляются нам ссылки поэта в этом случае на то, что «метрическое 
свидетельство о крещении представляет собою билет для входа в европейскую 
культуру», то есть, другими словами, что крестится он для того, чтобы вступить 
в эту, закрытую для его единоверцев, культурную область; несостоятельным 
находим мы и объяснение, что нет у него достаточно сил для того, чтобы слушать, 
как его называют и будут называть жидом; натянутым кажется нам и замечание 
одного из его биографов, что «независимо от личной выгоды, которую надеялся 
приобрести Гейне переходом в христианство, он сделал этот шаг еще потому, что 
познал, будто культура и литература его времени – христианские, и притом 
протестантски-христианские, и чувствовал себя сыном и апостолом их». Такая 
личность, как Гейне, не нуждалась ни в каком «билете для входа» в ту культуру, 
где ему самому суждено было сделаться не простым участником общего движения, а 
мощным руководителем его, – сознание чего притом было сильно в нем уже в эти 
ранние годы; такой личности, как Гейне, который, сверх того, постоянно заявлял 
о своем презрении к «черни», к массе, нечего было бояться и вздорных насмешек