и все, чему учил щеголь купец сына, заключалось в благотворительности; да и 
благотворительность эта имела более внешний характер, проявляясь в форме 
ежедневной раздачи пятаков бедным…
Но между ближайшими родственниками будущего поэта нашелся один, в общении с 
которым мальчик Гарри находил почву для разработки своих чисто поэтических 
задатков и своих склонностей к умственной работе вообще. Это был его дядя по 
матери, Симон Гельдерн, большой чудак во внешних проявлениях, с наружностью, 
вызывавшею даже непочтительный смех, но с прекраснейшим и благороднейшим 
сердцем. Бывший воспитанник коллегии иезуитов, где он окончил курс так 
называемых гуманитарных наук, страстный библиоман, плохой автор политических 
статей, живо интересующийся всеми современными вопросами, этот человек старался 
сообщать племяннику свои знания и прививать свои вкусы, дарил ему прекрасные 
книги, отдавал в его распоряжение свою библиотеку, богатую классическими 
сочинениями и важными современными брошюрами, и всем этим, как прямо заявлял 
впоследствии Гейне, оказывал большое влияние на его развитие. Симон Гельдерн 
жил в старом доме, доставшемся ему от отца; чердак этого дома представлял собою 
склад всевозможного домашнего хлама: разных глобусов, колб и реторт, 
свидетельствовавших об астрологических и алхимических занятиях прежнего 
домовладельца, книг медицинского, философского и каббалистического содержания. 
Здесь проводил целые часы будущий романтик, в этой обстановке все 
«представлялось ему облитым фантастическими лучами», и в далекие, неведомые 
пространства устремлялось его богатое воображение, когда в этой таинственной 
пыли находил он такие вещи, как, например, записная книжка одного из его 
предков по матери – весьма загадочного человека, странствовавшего по всему 
свету, преимущественно по Востоку, бывшего и набожным пилигримом, и 
предводителем бедуинского племени, и чем-то вроде чернокнижника. Гейне, 
характеризуя его в «Мемуарах» как «полуфантазера, занимавшегося пропагандою 
космополитических, осчастливливающих мир утопий, и полуавантюриста, который в 
сознании своей индивидуальной силы разрушает или переступает гнилые пределы 
гнилого общества», – свидетельствует о сильном влиянии, которое производило на 
его детское впечатлительное воображение и то, что он мог понять в этой 
уцелевшей записной книжке, и сохранившиеся в семье рассказы и традиции об этой 
таинственной личности.
«Я так глубоко, – говорит он, – погружался в его странствия и приключения, моя 
юношеская фантазия до такой степени занималась им и ночью, что я совершенно 
сжился с ним, и по временам, среди бела дня, охватывало меня неприятное, 
тревожное чувство, и мне казалось, будто я сам – мой покойный дед, и моя жизнь 
есть только продолжение жизни его, давно умершего!.. Ночью то же самое 
отражалось ретроспективно в моих сновидениях. Жизнь моя походила в ту пору на 
большую газету, где в верхней части страницы помещалось настоящее, все события 
и происшествия дня, между тем как в нижней фантастически, непрерывными ночными 
грезами, точно ряд фельетонов-романов, давало себя знать поэтическое прошедшее… 
Не одну свою идиосинкразию, не одну фатальную симпатию и антипатию, которая, 
быть может, находится в противоречии с моею натурой, даже многие поступки мои, 
противоречащие моему образу мыслей, – я объясняю себе как отражение того 
времени грез, когда я был моим собственным дедом. Оно обусловило мою 
последующую деятельность – как писателя и как человека. Когда я делаю ошибки, 
источник которых мне представляется непонятным, то охотно ставлю их на счет 
моего восточного двойника…»
Записная книжка этого родственника, как выше замечено, не могла давать мальчику 
значительный материал собственно для чтения уже потому, что большая часть ее 
была написана арабскими, сирийскими и коптскими буквами. Зато не одним 
сокровищем обогатился его ум в вышеупомянутой библиотеке дяди – судя по тому, 
что первыми книгами, которые он прочел здесь, после вступления своего в пору 
разумного детства, были «Дон Кихот» и «Путешествия Гулливера». Неподражаемо 
поэтически описал он сам в «Путевых картинах» впечатление, производившееся на 
него бессмертным творением Сервантеса. Общение с «Дон Кихотом» не ограничилось 
у Гейне детским возрастом; книгу эту неоднократно читал он в различные возрасты 
своей жизни, и на всех ее путях «…преследовали меня, – писал он гораздо позже,
 – фигуры худощавого рыцаря и его толстого оруженосца, в особенности когда я 
достигал рокового перепутья… Может быть, я тоже не кто иной, как Дон Кихот». 
Что касается «Путешествий Гулливера», то чтению их маленьким Гейне, конечно, 
нельзя не придать большого значения в жизни того, кому тоже суждено было 
сделаться одним из гениальнейших сатириков. В творении Свифта двенадцатилетнего 
Генриха главным образом занимала судьба великана, присутствие которого внушало 
столько страха и опасений карликам-лилипутам, и, если верить Гейне, в этой 
судьбе он усматривал сходство с отношениями Европы и Наполеона I, – отношениями,
 разыгрывавшимися на глазах нашего поэта в пору его ранней молодости. Говорим – 
«если верить», потому что вряд ли в этом возрасте он способен был уже проводить 
такие аналогии.
Не под такими только влияниями и впечатлениями рос будущий автор «Путевых 
картин» и «Альманзора».
Между тем как, с одной стороны, его романтическая по своей натуре, можно даже 
сказать, восточная фантазия и чисто поэтическое чувство находили себе богатую 
пищу как в том, о чем мы только что рассказали, так и в его любовных увлечениях 
уже в самые ранние годы – с другой стороны, уже теперь развивались в нем семена 
того скептицизма, внутреннего разлада – тех, одним словом, элементов «мировой 
скорби», которые впоследствии наложили такую яркую печать на поэтическое 
творчество Гейне. Как ни странно может казаться это, но в его голову уже почти 
с детства начинают западать философские идеи, и притом такого свойства,