которыми ум наводится именно на путь пытливого мышления, а следовательно и 
скептического отношения ко многим вопросам, освященным вековыми традициями. В 
Дюссельдорфском лицее, где Гейне получил свое первое образование, читались для 
старших классов лекции философии, и профессор Шалмейер, хотя и почтенный 
католический священник, излагал, однако, своим юным слушателям все системы 
самых свободных греческих мыслителей. Гейне закончил курс в этом заведении уже 
пятнадцати лет; вот, стало быть, в таком возрасте начал он знакомиться с этими 
учениями.
«Это обстоятельство, – говорит он, – конечно, очень важно для меня; еще 
мальчиком я должен был привыкать к философским лекциям… Таким образом, здесь (т.
 е. слушая лекции Шалмейера) я рано увидел, как, при отсутствии лицемерия, 
религия и сомнение шли спокойно рядом, и через это во мне родилось не только 
неверие, но и самое толерантное равнодушие».
Не менее важности придает он и тому обстоятельству, что родился в конце 
скептического восемнадцатого столетия и в том городе, где в пору его детства 
господствовали не только французы, то есть Наполеон, но и французский дух, – и 
в одном месте своих сочинений опять называет себя «отчасти сыном французской 
философии…» До какой степени эти лекции влияли на ум мальчика Гейне, видно из 
одного весьма интересного факта, относящегося именно к этой поре. В лицее 
Генрих близко сошелся с молодым сыном одного хлебного торговца, который выгнал 
юношу из дома за его «вольнодумство», бывшее результатом чтения разных 
философских трактатов. Наш поэт украдкой виделся с ним, и они вместе читали 
философские сочинения, даже Спинозу, и пускались в оживленные прения по 
вопросам, на которые наталкивали их эти страницы. Само собой разумеется, что 
этого рода вещи действовали на мальчика, даже почти юношу, больше, если можно 
так выразиться, инстинктивно, что никакое отчетливое, вполне сознательное 
представление по таким вопросам в этой молодой голове составиться не могло, – 
но семена, во всяком случае, ложились на такую благодатную почву, что рано или 
поздно должны были принести свои плоды.
Этому «насаждению» философски-скептических «семян» в очень значительной степени 
благоприятствовал тот религиозный индифферентизм, который находил себе место в 
доме родителей нашего поэта. Правда, внешние еврейские обряды исполнялись здесь 
в точности; но это происходило от той же самой причины, которая заставляла 
Генриха Гейне до его перехода в христианство – да в душе и после того – чтить 
эту внешнюю сторону, не разрывать связи с нею: от семейного, племенного чувства,
 от известного рода благочестия относительно вековых традиций, которое 
усиливалось еще и несчастною судьбою его единоверцев. Но дело ограничивалось 
именно только внешнею стороною. От матери поэта, последовательницы Руссо, 
строгой деистки, нельзя было и ожидать внутренней преданности еврейству как 
одной из положительных религий; что касается отца, то в мемуарах поэта находим 
одну очень характеристическую на этот счет подробность. Самсону Гейне передали, 
что его Гарри насмехается над религией, что он отрицает Бога и тому подобное. 
По этому случаю старик прочел сыну длинную проповедь, в которой между прочим 
сказал: «Твоя мать посылает тебя учиться философии у ректора Шалмейера. Это ее 
дело. Я с моей стороны не люблю философии, потому что в ней все – суеверие; а я 
купец, и мне нужна моя голова для ведения моих дел. Ты можешь быть философом 
сколько тебе угодно, но прошу тебя – не говори публично, что ты думаешь, потому 
что мои дела пошли бы дурно, если бы мои клиенты узнали, что я имею сына, не 
верующего в Бога; особенно евреи перестали бы покупать у меня бархат, а они – 
честные люди и платят аккуратно и имеют право и основание держаться религии…» 
Немудрено, что окруженный такими воззрениями, а в значительной степени, конечно,
 и благодаря собственной натуре, направлению и свойству собственного ума, 
Гейне-мальчик, соблюдая внешние обряды еврейской религии, относился, однако, к 
ним и ко всем талмудическим утонченностям скептически, даже насмешливо…
Рано также проснулись в Гейне идеи политического свойства, начало слагаться его 
политическое миросозерцание – и это благодаря тем обстоятельствам, среди 
которых приходилось расти мальчику и которые, если отразились на последующей 
литературной деятельности поэта только отчасти, то, во всяком случае, дали ей 
обильный материал. Период детства и первых годов юношества Гейне был периодом 
полнейшего позора и политического падения Германии. Вместе с большею частью 
Европы и она, в лице «Рейнского союза», бессильно отдалась железной власти 
Наполеона; маленькое герцогство Юлихбергское, где главным городом был 
Дюссельдорф, тоже не избежало этой участи. В двух формах являлось господство 
французов соотечественникам и согражданам Гейне: с одной стороны, тяжело 
ложились на них, как и на все народы, склонившиеся под властью Наполеона, 
подати, налоги, деспотическое управление и тому подобное, с другой – они на 
себе испытывали благодетельные проявления того гражданского равенства, которым 
Наполеон вознаграждал подчинявшиеся ему страны за потерю их национальной 
свободы и независимости – уничтожение крепостного права, отмену запрещения 
дворянам вступать в брак с лицами крестьянского и мещанского сословия, реформы 
судопроизводства по французскому образцу и тому подобное. Для единоверцев Гейне 
наполеоновское господство имело еще и то благотворное значение, что им был 
сделан – благодаря установлению равноправности для евреев с другими 
национальностями относительно рекрутчины – по крайней мере, первый шаг на пути 
освобождения их от тысячелетнего рабства, которое в эту именно пору было 
сильнее, чем когда-либо.
В такой политической атмосфере рос маленький Гейне, не видя при этом, с другой 
стороны, как противовес французскому влиянию, ничего похожего на истинный 
патриотизм. Да этому чувству и не могло быть места в немецком населении, как и 
повсюду в Германии, при воспоминании о том, чем была в последнее время