от времени других небольших субсидий и были, следовательно, таковы, что 
экономный и рассудительный студент мог бы без нужды жить на них; но для Гейне, 
при только что упомянутой и вполне естественной непрактичности его, к которой 
присоединилась и ненасытная жажда житейских наслаждений, – для Гейне эти 
субсидии оказывались далеко не достаточными, вследствие чего ему приходилось то 
и дело обращаться за помощью к своим друзьям.
«Но, – замечает профессор Гюфер, – как ни велика была легкость, с которою Гейне 
делал набеги на приятельские кошельки, эти долги он платил, если не всегда 
аккуратно в срок, то всегда добросовестно и постоянно доказывал на деле свою 
готовность помогать, в ущерб самому себе, нуждающимся знакомым и даже первым 
встречным». К денежным затруднениям присоединилось как причина 
мизантропического состояния, часто овладевавшего поэтом, усиление нервной 
болезни, которая выражалась в острых головных болях и общей раздражительности и 
началась, как мы видели, уже раньше, а теперь, благодаря в значительной степени 
образу жизни, развивалась все больше и больше. При той цене, которую Гейне уже 
теперь придавал собственному я, при той крайне, часто даже мелочно щепетильной 
внимательности, с которою он относился ко всему, касавшемуся его личности, 
неудивительно, что все частные, лично его и никого больше не касавшиеся 
неприятности он не отделял от тех явлений в общественной и политической жизни, 
которые в это же время действовали на него также раздражительно, не отделял и 
от тех тяжелых ощущений, которые вызывал в нем, независимо от всяких реальных 
причин, его внутренний разлад, – тот разлад, которым он страдал всю жизнь как 
один из самых видных представителей «болезни века». То же самое в значительной 
степени видим мы у Байрона. Как английский поэт, уезжая двадцатилетним юношей 
из Англии и еще далеко не имея житейского опыта, проклинал уже всю свою страну 
и весь свой народ под впечатлением чисто личных неприятностей, нескольких 
наблюдений над окружавшею его английскою жизнью и того же внутреннего разлада, 
так и Гейне, мучимый преимущественно тем, что касалось его лично, обобщал, так 
сказать, свои ощущения и тем сильнее чувствовал раздражение от окружавших его 
явлений общих. Такое объяснение даем мы тем взглядам и чувствам, которые в это 
время выражались в нескольких письмах его, например в следующем, очень 
характерном в этом отношении, особенно по сравнению начала его с окончанием:
«Я не хочу быть больше твоим другом, – писал он одному из лучших приятелей 
своих. – Я живу теперь в совершенно особом настроении, и это обстоятельство 
есть, может быть, главная причина многого. Все, что называется немецким, мне 
противно, а ты, к сожалению, немец. Все немецкое действует на меня, как рвотный 
порошок. Немецкий язык терзает мой слух. Временами меня тошнит от моих 
собственных стихотворений, когда я вижу, что они написаны по-немецки. Даже 
писание этого письма коробит меня, потому что немецкие литеры болезненно 
действуют на мои нервы… Я никогда бы не думал, что эти животные, которых 
называют немцами, составляют такую скучную и в то же время такую злобно-хитрую 
породу. Как только мое здоровье поправится, я покину Германию, переселюсь в 
Аравию, стану там вести пастушескую жизнь, сделаюсь человеком во всем значении 
этого слова, буду жить между верблюдами, которые не студенты, буду писать 
арабские стихи, наконец – буду сидеть на священном утесе, где Меджнун вздыхал 
по Лейле… О Христиан, если бы ты знал, как моя душа жаждет спокойствия и как ее 
с каждым днем терзают все больше и больше! Я провожу в бессоннице почти все 
ночи. В грезах я вижу моих так называемых друзей, слышу, как они шипят друг 
другу на ухо различные историйки и заметочки, стекающие в мой мозг, точно капли 
свинца. Днем преследует меня вечная подозрительность, повсюду я слышу мое имя, 
сопровождаемое язвительным смехом…»
Одно время поэт действительно думал уехать не только из Берлина, но и вообще из 
Германии, и переселиться не в пустынную Аравию, к верблюдам, а в шумный, давно 
уже притягивавший его к себе Париж, где, «по крайней мере, – говорил он, – мне 
не будут колоть глаза тем, что я еврей», и где, как он надеялся, еврейство не 
будет мешать его «карьере»; стало быть, и это обстоятельство входило в число 
причин его мрачного настроения. Но широкие планы разрешились покамест только 
кратковременною поездкой в приморское местечко Куксгавен с целью поправления 
здоровья, – поездкой, важной в том отношении, что здесь поэт впервые увидел 
море, то море, которое он, по его словам, «любил, как свою душу», и в котором, 
как в теперешнее свое первое знакомство с ним, так и в последующие, он нашел 
материал для стольких удивительных стихотворений. Некоторые из них были 
написаны им уже в Куксгавене, и с этим запасом, равно как и с несколькими 
другими литературными планами, он отправился в Гамбург, побывав в это же время 
в Люнебурге, куда переселилась его семья. В Люнебурге он имел удовольствие 
увидеть, что мать отнеслась к первой книжке его стихотворений совсем 
неодобрительно, а отец и вовсе не читал ее; в Гамбурге, куда он ездил 
повидаться с дядей Соломоном, чтобы прозондировать эту важную для него почву и, 
быть может, умягчить ее, ему пришлось убедиться, что поэтическая деятельность 
его оценена еще меньше, чем в Люнебурге, и что, если хочет он и теперь, и в 
будущем пользоваться поддержкою миллионера, то надо ему прежде всего думать о 
практической, «хлебной» профессии. Неудивительно поэтому, что в Гамбурге мы 
видим его еще мрачнее настроенным; и если, говоря в одном из писем отсюда о 
«каком-то жестоком безумии, которое овладевает его существом», о том, что 
мрачный гнев лежит, как раскаленный ледяной покров на его душе, о том, что он 
«жаждет вечной ночи», если такие ощущения он приписывает тому, что вид Гамбурга 
воскресил в нем воспоминание о недавней несчастной любви к Амалии, то причина 
эта далеко не единственная, даже второстепенная, пристегнутая только к другим, 
более существенным; делаем такой вывод потому, что в это же время, в самом 
разгаре мизантропии, поэт нашел возможным увлечься какою-то новой «таинственной