внешнею жизнью поэта, и именно – с его несчастною любовью к кузине Амалии. В 
«Альманзоре» к этому автобиографическому основанию присоединился еще другой 
мотив – все тот же еврейский; по всей трагедии проходит красною нитью «великая 
еврейская скорбь», и опять с тех же двух сторон, с каких смотрел Гейне на это 
дело: тут, под видом мусульман, мы встречаем и сатиру на евреев, особенно на 
тех, которые – как это видел Гейне в Берлине – из-за личных выгод переходили в 
христианство, и сочувствие к еврейскому племени как угнетенному, а 
следовательно и ненависть к притеснителям, изображенным здесь, конечно ради 
цензуры, в лице Фердинанда и Изабеллы…
Несравненно выше по поэтическому достоинству напечатанное вместе с трагедиями 
«Lyrisches Intermezzo» – сборник песен, полных удивительной гармонии, 
всевозможных оттенков, обаятельной прелести, – песен, в которых чистый лирик 
явился уже во всей зрелости, несмотря на столь молодые годы его, и которые, 
составив его громкую славу, теперь закрепили ее на все будущее время: имя 
Генриха Гейне, еще несколько месяцев назад почти никому неведомое, отныне 
вписалось неизгладимыми буквами на страницы истории немецкой поэзии, и этот 
юноша мог услышать, как вдруг вся Германия запела его песни и как множество 
поэтов и поэтиков пустились наперебой подражать этим совершенно новым, 
неслыханным дотоле в немецкой лирике звукам. В то же самое время он заявил себя 
с хорошей стороны – конечно, в гораздо меньшей степени, чем в области чистой 
поэзии – и как писатель вообще: критическими статьями, где уже теперь 
обнаруживались отличительные свойства его деятельности на этом поприще, и 
картинами общественной жизни («Письма из Берлина»), в которых, при всей их 
слабости, нельзя не видеть особенностей чисто гейневского стиля, покамест еще 
как бы пробующего себя в этом новом роде и долженствовавшего вскоре явиться в 
своей неподражаемой, можно сказать, гениальной оригинальности и прелести в 
«Путевых картинах».
Но среди этих литературных успехов, окончательно определивших будущую профессию 
нашего поэта, хотя он и продолжал готовиться к юридической карьере, среди такой 
обстановки в этом отношении, которая должна была влиять на его настроение, на 
его отношение к жизни самым благоприятным образом, – эта же самая, столь 
блистательно начатая карьера не замедлила обнаружить и свои тернии, 
действовавшие очень раздражающе на человека, у которого, уже по складу его 
натуры, разливалась вся желчь в тех случаях, когда другой оставался бы если не 
равнодушным, то более или менее спокойным. Тернии эти состояли в резких 
порицаниях известной части печати и публики оппозиционного, необычайно смелого, 
даже дерзкого отношения Гейне ко многим традиционным вопросам религии, морали и 
нравов. Раздражение и негодование того, на кого обрушивались эти нападения, 
вероятно, не приняли бы особенно больших размеров, если бы этим дело и 
ограничилось. Но к ним присоединились клевета, инсинуации и другие подобные 
приемы, от которых Гейне пришлось потом страдать почти до самой смерти. В 
настоящем случае они исходили, с одной стороны, от евреев старой партии, 
которые не могли простить поэту его эпиграмм и насмешек и обвиняли его в 
антиеврейском настроении и направлении; с другой стороны, ханжествующая и 
лицемерно-пуританская часть немецкой печати, усматривая в «Альманзоре» 
антихристианские тенденции, делала против автора этой трагедии самые 
неприличные, часто даже гнусные выпады. «Меня здесь раздражают и оскорбляют, – 
писал он одному из своих друзей, – я крепко зол на пошлую сволочь, 
эксплуатирующую в свою пользу дело, которому я уже до сих пор принес столько 
великих жертв и за которое до конца моей жизни не перестану проливать кровь 
моего мозга…»
Эти клевета и сплетни тем сильнее влияли на поэта, что они тяжело отзывались и 
на его житейских обстоятельствах: как нам уже известно, в материальном 
отношении судьба его зависела исключительно от богатого дяди Соломона, а 
недоброжелатели и враги поэта в староеврейской партии, куда присоединялись и 
некоторые из родственников его, старались выставить Гейне в неблагоприятном 
свете именно перед этим миллионером – выставить как человека легкомысленного, 
распутного, от которого нельзя ждать ничего лучшего. Дядя и без того смотрел в 
это время на Генриха довольно недоброжелательно, начиная убеждаться, что из 
пребывания молодого человека в университете не выйдет ровно ничего относительно 
его юридической карьеры и что, следовательно, даваемые солидным банкиром деньги 
на приготовление к этой карьере бросаются на ветер. Инсинуации добрых 
родственников и знакомых вливались только лишними каплями в чашу неудовольствий 
старика Соломона, и было время, когда поддержка с его стороны могла 
прекратиться, тем более что и наш поэт далеко не всегда оказывался почтительным 
племянником: в минуты раздражения он говорил ему весьма резкие и нелестные вещи,
 например: «Знаешь, дядя, в тебе самое лучшее то, что ты носишь мое имя», – с 
тем, однако, чтобы потом снова возвращаться к почтительному и ласковому тону, 
часто даже к заискиванью прямыми и окольными путями. Это происходило оттого, 
что денежный вопрос был всегда «проклятым вопросом» для Гейне, и следящий за 
историею его жизни может, кажется, безошибочно утверждать, что не было в ней 
почти ни одного дня, когда поэт не терпел бы материальной нужды и не изыскивал 
поневоле тех или иных способов, чтобы выйти из затруднений. Причина такого 
положения заключалась, однако, не только в скудости средств, которыми всегда 
пользовался Гейне, но и в крайнем, чисто поэтическом неуменье распоряжаться 
деньгами, сорить ими направо и налево без всякой мысли о завтрашнем дне, 
употреблять проходившие сквозь его руки талеры то совершенно безалаберно, то 
для помощи другим нуждающимся. В ту берлинскую пору, о которой мы рассказываем, 
денежные ресурсы поэта, еще ничего не получавшего за свой литературный труд, 
состояли в 400 талерах, ежегодно выплачивавшихся ему дядею, с добавлением время