на находящуюся с ней в близкой связи книжную торговлю обрушивались самые 
строгие политические меры, вследствие чего литература ограничивалась областью 
«изящной словесности» в самом тесном значении этого слова, а именно областью 
романа – дюжинного, «бульварного», за немногими только исключениями; 
журналистика поневоле воздерживалась от обсуждения каких бы то ни было 
политических вопросов и посвящала чуть не все свои столбцы водянистым 
эстетическим рассуждениям, литературным сплетням, театральным рецензиям, 
маленьким скандальчикам, «так что, – как жаловался позже Гейне, – кому 
попадались в руки наши газеты, мог бы подумать, что немецкий народ состоит 
исключительно из болтающих всякий вздор нянюшек и театральных рецензентов». 
Зато, как это почти всегда бывает, развилась в широких размерах общественная 
жизнь в ином направлении.
В Берлине делалось все возможное для процветания «искусства» и «веселости». 
«Опера, театр, концерты, ассамблеи, балы, частные вечера, маленькие маскарады, 
спектакли любителей и так далее – вот наши главнейшие развлечения во время 
зимы», – писал Гейне. Сам он на первых порах тоже кинулся в этот водоворот с 
живым увлечением, кинулся как по своей страсти к шумной, кипучей жизни, которая 
постоянно чередовалась у него с настроением совершенно противоположным, так и 
по весьма естественному любопытству провинциала, попавшего из скромных городков,
 где до сих пор протекала его жизнь, в великолепную и оживленную столицу. 
Правда, его веселье, его увлечение этой жизнью имеет свой особенный, 
специфический гейневский характер: из многих мест его «Берлинских писем» видно, 
что среди увлечения шумною жизнью Берлина поэта не оставляло сатирическое 
отношение к действительности. На первых порах оно было еще довольно слабо, 
подавляясь в значительной степени чисто внешними впечатлениями; но чем более 
охладевала первая горячка, чем более стушевывался наивный и увлекающийся 
провинциал и выплывал наружу Генрих Гейне, тем сильнее пробуждался в нем 
насмешливо-критический дух, находивший в окружающей действительности обильную 
пищу. Эту пищу дает ему и сам город с внешней стороны, – город, «хотя 
выстроенный в новом вкусе, очень красиво и правильно, но все-таки производящий 
какое-то скучное впечатление», – город с его «длинными однообразными домами, 
длинными и широкими улицами, вытянутыми и построенными по шнурку и большею 
частью по безусловной воле одного человека, вследствие чего нельзя из них 
вывести никакого заключения об образе мыслей массы», – город такой, что «если 
вы захотите увидеть в нем хоть что-нибудь, кроме мертвых домов и берлинцев, то 
вам придется запастись для этого несколькими бутылками поэзии».
Чтобы получить полное понятие о тех чувствах, которые вызывались в молодом 
поэте-студенте тем, что встречал он в Берлине подле себя, стоит прочесть 
следующие строки из письма, где идет речь о «квасном» патриотизме берлинцев:
«Я замечаю, что вы довольно кисло смотрите на меня вследствие горького, 
насмешливого тона, с каким я иногда говорю о предметах, которые для других 
дороги, и должны быть дороги. Но я не могу говорить иначе. Моя душа слишком 
сильно горит стремлением к истинной свободе, чтобы я не ощущал досады при виде 
наших крошечных, широкоболтливых героев свободы в их пепельно-серой мизерности; 
в моей душе живет слишком много любви к Германии и почтения к немецкому величию,
 чтобы я мог вторить бессмысленному хору этих грошовых людей, кокетничающих 
своим „немечничеством“; иногда почти судорожно шевелится во мне желание сорвать 
смелой рукой с головы старой лжи личину набожности и разодрать кожу самого льва,
 потому что я вижу, что под ней скрывается осел…»
И тем не менее, несмотря на все это, пребывание Гейне в Берлине имело для него 
несомненно благотворное значение. «Из кладовой мертвой учености, – замечает 
Штродтман, – вступил он в средоточие мировых философских идей, из замкнутых 
студенческих кружков и комнатки мечтающего поэта попал в общественную жизнь 
столицы и вступил в контакты с лучшими представителями интеллигенции; из 
фантастических туманных грез романтики очутился в ярко освещенном мире 
действительности». Важную роль в этом отношении сыграли как кружки, 
представлявшие собой точно оазисы в общей умственной и нравственной пустыне, 
потому что в них на первом плане стояли интересы литературы, науки, культуры, 
прогресса, – так и то, что нашел Гейне в аудиториях Берлинского университета.
Что касается кружков, то во главе их – как это было и с салонами XVIII века – 
стояли большею частью женщины, между которыми выделялись Рахиль Варнхаген фон 
Энзе и Элиза Гогенгаузен, особенно первая. Рахиль Левин, дочь богатого 
еврейского купца, впоследствии вышедшая за известного писателя и критика 
Варнхагена фон Энзе, была в высшей степени даровитая, можно даже сказать 
гениальная натура, в которой притом умственные превосходства соединились с 
высокими нравственными достоинствами.




Рахиль Варнхаген фон Энзе, урожденная Левин.





Карл Август Варнхагена фон Энзе.