добегался до изрядной усталости, когда несколько ганноверских дворянчиков, 
изучавших там humaniora, предложили ему два-три талера, чтобы он еще раз 
пробежал пройденный им путь, – и человек побежал; он был бледен как смерть, и 
на нем была красная куртка; а следом за ним в столбе пыли скакали упитанные 
благородные юноши на горделивых конях, которые задевали по временам копытами 
задыхавшегося от этой травли человека, – и это был человек!..»
Само собой разумеется, что молодежи такого сорта было мало дела до науки, тем 
более науки живой, вроде литературы, политической истории, истории культуры…
«Представь себе, – писал Гейне своему приятелю в Бонне, – что из числа здешних 
1300 студентов – а между ними уж конечно тысяча человек – немцы – только девять 
(это были слушатели профессора Бенеке, читавшего древненемецкую литературу) 
интересуются языком, внутреннею жизнью и священным умственным наследием своих 
предков. О Германия! Страна дубов и тупоумия!»
Впрочем, судя по свидетельству самого же Гейне, геттингенские кафедры 
представляли собой весьма мало привлекательного, и над всем господствовал 
бездушный педантизм. Из всех профессоров, всходивших на эти кафедры, автор 
«Путевых картин» с уважением вспоминал лишь о двоих: о только что названном 
Бенеке и старике Сарториусе, особенно о последнем. Сарториус, по заявлению 
Гейне, уже в те молодые годы вселил в него глубокую любовь к изучению истории, 
а потом, укрепив эту страсть, повел дух своего ученика по спокойному пути, дал 
его жизненной отваге спасительное направление и, главное, приготовил ему те 
исторические утешения, без которых он никак бы не мог переносить обыденные 
печальные явления.

О других геттингенских профессорах наш поэт или совсем не говорит, или говорит 
для того, чтобы охарактеризовать, вернее – навсегда заклеймить кого-либо из них.
 Правда, слова Гейне мы не должны принимать в настоящем случае за вполне 
наличную монету, тем более зная, что в Геттингенском университете, при 
действительно незавидном состоянии его в эту пору, были все-таки профессора, 
занимавшие в науке почетное место: мы должны постоянно помнить, что это отзывы
поэта
в крайне неблагоприятной для него, именно как поэта, обстановке, когда он, по 
его собственным словам, «не выходил из римских Пандектов», когда «римские 
казуисты опутали его ум будто серою паутиною, сердце точно прищемилось 
железными параграфами эгоистической системы права, в ушах то и дело звучало: 
Трибониан, Юстиниан, Гермогениан и Думерьян…» Но в этом-то именно отношении и 
дороги нам эти отзывы, ибо для нас в настоящем случае важна, конечно, не 
фактическая верность истории Геттингенского университета, а то, как действовала 
эта атмосфера на поэта, другими словами – каковы были его настоящие, задушевные 
стремления среди такой обстановки.

Понятно поэтому, как обрадовался наш поэт, когда через четырнадцать месяцев 
после поступления в Геттингенский университет он уже уходил оттуда, еще далеко 
не кончив курса. На этот раз причиною ухода было особое обстоятельство: 
затеявшаяся между ним и одним студентом из-за пустяка дуэль, которая, однако, 
не состоялась, так как университетское начальство заблаговременно узнало о ней; 
но последствием ее было, тем не менее, постановление совета об увольнении Гейне 
из числа студентов на полгода. Он, однако, не стал дожидаться истечения этого 
срока и, по желанию и назначению своих родных, которое и ему самому пришлось по 
сердцу, в конце февраля 1821 года уехал в Берлин для поступления в тамошний 
университет. Здесь начинается новый период во внешней и еще более внутренней 
жизни поэта.



Глава III. Жизнь в Берлине. Докторский диплом



Берлин. – «Берлинские письма». – В гостиных Рахили и баронессы Гогенгаузен. – 
Влияние Берлинского университета на духовный мир Гейне. – Среди оргий. – Первый 
сборник стихов. – «Лирическое интермеццо». Лавры и тернии. – Денежные 
затруднения и внутренний душевный разлад. – Свидание с родителями. – 
Путешествие на Гарц и встреча с Гёте в Веймаре. – Гейне получает диплом доктора 
юридических наук и принимает христианство

.

Берлинские дни были во многих отношениях светлыми и благотворными днями в 
существовании Гейне; политическая реакция, лежавшая в эту пору на всей Германии 
вообще, резко и нисколько не стесняясь проявляла себя и в Берлине, постепенно 
разрушая надежды на более свободное формирование государственного организма. С 
негодованием говорил (несколько позже) наш поэт о том, что на разных конгрессах,
 конференциях и т. п. судьбами этого народа распоряжались совершенно самовольно,
 что государства продавали одно другому своих подданных, или менялись ими, как 
товаром, что в то время, когда негодующие немцы «укутывались пурпурным плащом 
германского героизма» и пытались величественно выступать в нем вперед, 
выскакивал на сцену «какой-нибудь политический фигляр» и на голову этих 
патриотов-героев «надвигал дурацкую шапку с погремушками…» Естественно, что 
такой порядок вещей очень неблаготворно отражался на печати: как на нее, так и