определенную цель. И жизнь высших сфер, которых он касался, и крестьянский 
вопрос, и “мудрость” тогдашнего двуличия были предметами очень щекотливыми. 
Когда такие огромные умы, как Вольтер и Руссо, допускали освобождение крестьян 
лишь условно и постепенно, с разными оговорками, когда такие независимые люди, 
как Дидро, снискивали себе милости от монарших щедрот, то можно себе 
представить, как смотрели и относились к подобным вещам русское высшее общество 
и более влиятельные люди того времени, с которыми Екатерина ссориться не хотела.
 Ей можно было одних убрать, а других прибрать к рукам лишь постепенно, и со 
многими из них она вела настоящую дипломатическую игру…
Полемика между “Трутнем” и “Всякой всячиной” началась, как это нередко бывает, 
с частных и неважных случаев. Так, например, “Трутень” изобличил какую-то 
светскую барыню, совершившую в лавке кражу и велевшую потом избить купца, когда 
тот, не желая осрамить ее при публике, явился к ней на дом за получением 
украденного. Обличение это не понравилось “Всякой всячине”, и она ответила, что 
к слабостям человеческим надо относиться снисходительнее. На это “Трутень” 
возражал, что странно считать воровство пороком и преступлением в одних случаях,
 когда воруют простолюдины, и только слабостью в других случаях, причем очень 
остроумно смеялся над подобным открытием “Всякой всячины”. Та отвечала в свою 
очередь, но в ответе ее уже слышалось раздражение. От частного факта спор 
незаметно перешел к общим положениям. По словам “Всякой всячины”, “все разумные 
люди признавать должны, что один Бог только совершен; люди же смертные без 
слабостей никогда не были, не суть и не будут”. А “Трутень” опровергал такой 
взгляд и говорил: “Многие слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, 
не прибавив к нему человеколюбия. Они говорят, что слабости человекам 
обыкновенны и что должно оные прикрывать человеколюбием; следовательно, они 
порокам сшили из человеколюбия кафтан; но таких людей человеколюбие приличнее 
назвать пороколюбием…” По мнению “Трутня”, “больше человеколюбив тот, который 
исправляет пороки, нежели тот, который оным снисходит или (сказать по-русски) 
потакает”. “Всякая всячина” сердилась все более и более и говорила обидные вещи 
“Трутню”; тот менее раздражался, но в долгу также не оставался: “Вся вина 
“Всякой всячины”, говорил он, состоит в том, что она “на русском языке 
изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может”; ежели 
“она забывается и так мокротлива, что часто не туда плюет, куда надлежит, то от 
этого надо лечиться” и т. п.
В полемике этой приняли участие и другие журналы, причем особенно любопытно то 
обстоятельство, что сторону Новикова приняли почти все остальные журналы, за 
исключением только Чулковского “Ни то ни сё”, который в этом случае 
присоединился ко “Всякой всячине”. Полемика эта кончилась как будто бы ничем, т.
 е. каждый из противников остался, по-видимому, при своем мнении, но на самом 
деле произошло следующее: “Трутень”, очевидно, под внешним давлением, вскоре 
изменил свой резкий характер, особенно в следующем году. На внешние 
обстоятельства есть уже указания в 1769 году, например, в доброжелательном 
письме некоего Чистосердова, напечатанном в одном из июльских листов “Трутня”, 
где автор предостерегает, что в зеркале его видят себя многие знатные бояре, и 
добавляет, что сам имел несчастие тягаться с боярами, “угнетавшими истину, 
правосудие, честь, добродетель и человечество”, и убедился, что “лучше иметь 
дело с лютым тигром”.
Затем эпиграф к “Трутню” 1770 года также указывает на неприятное заключение, 
вынесенное издателем из опыта; именно, что “опасно наставленье строго, где 
зверства и безумства много”; наконец, лучше всего “внешние обстоятельства” 
могут сказываться в том, что многие влиятельные люди, относившиеся вначале 
совсем иначе к “Трутню”, были им недовольны. Это с одной стороны. А с другой, 
если мы обратим внимание на вышедшие в 1772 году комедии императрицы “О, 
время!” и “Именины г-жи Ворчалкиной”, в которых сатира отличается большей 
определенностью и значительной резкостью, то можно думать, что императрица 
несколько склонилась на сторону взглядов Новикова. И в отношениях ее к нему не 
только не последовало ухудшения, а как будто бы они даже изменились к лучшему, 
особенно с 1772 года, когда Новиков стал издавать новый сатирический журнал 
“Живописец”. Стала ли она действительно признавать правоту его взглядов и 
ценить его как умного и полезного человека, входило ли в ее желания, чтобы он 
вновь начал издавать журнал, или только она не хотела тому препятствовать, – 
сказать довольно трудно.
Ни для кого в Петербурге не было тайной, что только что появившаяся комедия “О, 
время!” принадлежит перу императрицы, хотя она и скрыла свое имя, и Новиков 
посвятил свой новый журнал автору этой комедии, как бы ему неизвестному. Самое 
это посвящение очень интересно. Прежде всего оно полно всяких “вежливостей” и 
комплиментов. Новиков очень хвалит пьесу, изображавшую пороки соотечественников,
 говорит, что перо автора “достойно равенства с Мольеровым”, благодарит за 
удовольствие и просит продолжать писать для исправления нравов и для 
доказательства, что дарованная умам российским вольность употребляется для 
пользы отечества. Но в то же время он высказывает и несколько общих пожеланий, 
небесполезных для руководства автору в будущей литературной деятельности: 
“Истребите из сердца всякое пристрастие, – говорит он, – не взирайте на лицо; 
порочный человек во всяком звании равного достоин презрения. Низкостепенный 
порочный человек, видя себя осмеиваемым купно с превосходительным, не будет 
иметь причины роптать, что пороки в бедности только единой пером вашим 
угнетаются”. Далее Новиков говорит, что пример автора побудил и его к 
подражанию и затем высказывает пожелание, чтобы автор открыл свое имя: “Может 
ли, – говорит он, – такая благородная смелость опасаться угнетения в то время, 
когда по счастию России и к благоденствию человеческого рода владычествует нами