склонны были менять свои старинные добродетели на чужие пороки, он, однако, не 
идеализировал огульно ни старины нашей, ни тогдашнего состояния общества. В 
старине ему нравились только простота жизни, нравов, доброе и заботливое 
отношение к слабым, отсутствие вражды и резкой разделенности общества на породы 
и классы, вообще то, что находило и впредь будет находить оправдание с высших 
точек зрения. Это все тот же золотой век, о котором мечтали многие философы, 
век, оставшийся позади, но не только не противоречащий образованности, а 
напротив, долженствующий благодаря ей опять наступить с устранением из нажитого 
всего дурного. Новиков был большим сторонником простой сельской жизни, мирного 
земледельческого труда, никогда, по-видимому, не упускал из виду этого идеала и 
всегда противополагал его дурным сторонам и направлениям общественной жизни. 
Что же касается тогдашнего состояния общества, то у него много сатир, 
направленных против невежества и лени наших помещиков, против грубости их 
нравов и ненависти к наукам, против злоупотреблений в суде и администрации. Вот,
 например, письмо от проживающего в провинции дяди к столичному племяннику, 
которое мы находим в “Трутне”. Дядя спрашивает племянника, почему тот не хочет 
идти в приказную службу, и говорит: “И ежели ты думаешь, что она по нынешним 
указам ненаживна, так ты в этом, друг мой, ошибаешься”. Затем он предлагает 
целый проект взяточничества: ты просись, говорит, только в прокуроры да 
заручись знатными людьми, тогда “мы так искусно будем делать, что на нас и 
просить
[1]
нельзя будет. А тогда, как мы наживемся, хоть и попросят, так беда будет 
невелика, отрешат от дел и велят жить в своих деревнях. Вот те на, какая беда!”

Недурны также объявления: “В некоторое судебное место потребно правосудия 10 
пудов”, или: “Недавно пожалованный воевода отъезжает в порученное ему место и 
для облегчения в пути продает свою совесть; желающие купить могут его сыскать в 
здешнем городе”.
Но особенной едкостью и остроумием проникнуты сатиры против крепостного права. 
Вот, например, некий Змеян ездит по городу и всех увещевает быть жестокими с 
крепостными людьми, чтобы “они взора его боялись, чтобы они были голодны, наги 
и босы и чтобы одна жестокость держала сих зверей в порядке и послушании”.
Еще лучше рецепт для г-на Безрассуда, напечатанный в “Трутне” за 1769 год:


“Безрассуд болен мнением, что крестьяне не суть человеки… Он с ними точно так и 
поступает… никогда с ними не только что не говорит ни слова, но и не 
удостаивает их наклонением своей головы, когда они по восточному обыкновению 
пред ним на земле распростираются. Он тогда думает: я –
господин, они – мои рабы; они для того и сотворены, чтобы, претерпевая всякие 
нужды, день и ночь работать и исполнять мою волю исправным платежом оброка; они,
 памятуя мое и свое состояние, должны трепетать моего взора.
Бедные крестьяне любить его, как отца, не смеют, но, почитая в нем своего 
тирана, его трепещут. Они работают день и ночь, но со всем тем едва имеют 
дневное пропитание, затем, что насилу могут платить господские поборы. Они и 
думать не смеют, что у них есть что-нибудь собственное, но говорят: это не мое, 
но
Божие и господское”.


Такая злая ирония скоро сменяется у Новикова негодованием:

“Безрассудный! – восклицает он. – Разве ты не знаешь, что между твоими рабами и 
человеками больше сходства, чем между тобой и человеком!” Затем в конце сатиры 
автор прописывает Безрассуду от его болезни такого рода рецепт: “Безрассуд 
должен всякий день по два раза рассматривать кости господские и крестьянские до 
тех пор, пока найдет он различие между господином и крестьянином”.

Говоря о “Трутне”, нельзя умолчать о полемике, которую вели между собою 
“Трутень” и “Всякая всячина”, или, лучше сказать, скрывавшиеся за ними Новиков 
и императрица Екатерина. Спор возник из-за нравственных вопросов и воззрений, 
но не в этом было дело: Екатерина II, очевидно, не ожидала, что сатира пойдет 
так далеко и будет касаться самых основ жизни, самых слабых и наиболее больных 
ее сторон. Она, по всей вероятности, думала, что “Всякая всячина” будет 
образцом и камертоном для других сатирических журналов, что они будут 
ограничиваться обличениями общего свойства, ни для кого, в сущности, не 
обидными, будут обличать скупость, глупость, любостяжание, невежество, щеголей 
и щеголих, петиметров и кокеток по возможности безотносительно, чтобы чтение, 
наводя на добрые размышления, доставляло приятное развлечение. Вначале 
Екатерина именно так и смотрела на роль сатирической литературы; только потом 
уже – и, может быть, отчасти под влиянием полемики с “Трутнем” – она стала 
обнаруживать более глубокий взгляд на сатиру, что сказалось, например, в ее 
собственных, часто обличительных произведениях, в сочувствии другому 
новиковскому журналу (“Живописцу”) и в том, что она хотела, по-видимому, не 
прекратить, а только сдержать и поставить сатиру в известные пределы.
Резкость Новикова была ей неприятна. Она была человеком менее радикальным и 
гораздо более практичным и дипломатичным. В то время как другие сатирические 
журналы сделались, действительно, только приятным развлечением и простым 
зубоскальством, Новиков сразу подошел к делу и поставил для своей сатиры твердо