предоставлено уже низшим полицейским чинам и не имело никаких последствий. Так, 
мы знаем, что к Гамалее являлся полицейский чиновник и, желая по сердечной 
доброте помочь ему написать получше показания, стал учить его, как писать, на 
что Гамалея ответил: “А разве можно лгать да еще при этом нарушать присягу”, и 
стал так убеждать чиновника следовать всегда по пути христианского закона и 
нравственности, что тот прослезился, стал работать над своим нравственным 
усовершенствованием и называл потом Гамалею своим благодетелем. После решения 
участи Новикова Гамалея переехал в Авдотьино и стал жить с детьми Новикова. Он 
прожил в Авдотьине тридцать лет, занимаясь чтением и переводами 
душеспасительных сочинений, и там же и умер. Брат Новикова к делу не 
привлекался, хотя Прозоровский и доносил о нем, что он “лих и фанатик”. 
Некоторых из участников и близких к делу лиц Прозоровский характеризовал совсем 
иначе: “Князь Юрья Трубецкой глуп и ничего не значит”,– писал он Шешковскому, – 
“Татищев глуп” и т. п. Хотел ли при этом он выгородить их из дела или искренно 
был о них такого мнения – сказать довольно трудно.
Так окончилась деятельность Новикова, его друзей и единомышленников. Теперь 
остается только выяснить, за что постигло Новикова такое тяжелое наказание по 
сравнению с другими участниками? Чем объяснить такую неравномерность в 
наказаниях, а также и то обстоятельство, что императрица, преследуя мартинистов,
 выместила все свое раздражение на человеке, который был гораздо менее усердным 
масоном, чем другие, а занимался, главным образом, практическим делом 
распространения просвещения в России? Объяснение этого, как нам кажется, 
заключается в следующем: императрица начала борьбу с мартинистами не за 
принадлежность их собственно к масонству. Она могла лично не сочувствовать 
масонству, смеяться над ним, презирать его, считая его шарлатанством, но до тех 
пор, пока масоны не выступили на поприще общественной деятельности и не 
сделались силой в глазах общества, она их не трогала. Затем, начав 
преследование, она вооружилась только против московских масонов, оставляя без 
всякого внимания петербургских, продолжавших спокойно существовать у нее под 
боком. Последнее обстоятельство можно объяснить именно только тем, что 
петербургские масоны ограничивались в своей деятельности простой 
благотворительностью и никакой роли в общественной жизни не стремились играть. 
Новиков был человеком выдающимся, умевшим собирать вокруг себя людей, 
воодушевлять их своими идеями и заставлять действовать. За какое бы дело он ни 
взялся, будь то издание журнала, устройство школы, типографское дело, – он 
постоянно обращался к обществу, просил его содействия и успевал собрать около 
себя кружок людей, безусловно ему доверявших и готовых жертвовать для 
задуманного им дела и временем, и трудом, и даже всем своим состоянием.
Так, например, Походяшин, обладавший очень большими средствами, совершенно 
разорился из-за трат на предприятия компании и умер в бедности, сохраняя, 
однако, до последней минуты благоговейное воспоминание о Новикове.
Новиков провел в крепости четыре года. Жизнь его там была очень тяжела. Ему 
позволено было взять с собою только одну книгу – Библию, которую он и выучил 
там наизусть. Одно время он сидел безвыходно в камере, лишенный воздуха и 
какого бы то ни было развлечения, но потом ему позволили гулять внутри 
крепостного двора. По донесениям шлиссельбургского коменданта Колюбакина, 
чиновника тайной экспедиции Макарова и командированного тогдашним 
генерал-прокурором Самойловым некоего Крюкова для обозрения секретных 
арестантов и их содержания, видно, что Новикову приходилось плохо питаться и 
терпеть нужду в самой необходимой одежде и в лекарствах. Крюков, после того как 
ходатайство коменданта о лекарствах для Новикова было оставлено без последствий,
 говорит в своем донесении следующее: “Он (т. е. Новиков), будучи одержим 
разными припадками и не имея никакого себе от этого пособия, получил, наконец, 
ныне внутренний желудочный прорыв, отчего и терпит тягчайшее страдание, он и 
просит к облегчению судьбы своей от вашего сиятельства человеколюбивейшего 
милосердия, а притом страждут они с Багрянским и от определенного им к 
содержанию малого числа кормовых…”
Просьбы Новикова о помиловании и об облегчении участи оставлялись без 
последствий. О нем точно забыли.
6 ноября 1796 года императрица умерла. Император Павел по восшествии на престол 
немедленно велел выпустить Новикова из крепости и предоставить ему полную 
свободу. В то же время князю Н. Трубецкому и Тургеневу позволено было выехать 
из деревень, куда они были сосланы на житье, а с Лопухина снят был надзор. По 
совету коменданта Новиков отправился прямо к себе в Авдотьино и прибыл туда 19 
ноября. Вот как описывает Гамалея в одном письме его возвращение: “Он прибыл к 
нам 19 ноября поутру – дряхл, стар, согбен, в разодранном тулупе”. Из детей 
больной сын “в беспамятстве подбежал к нему, старшая дочь в слезах подошла, а 
меньшая не помнила его, и ей надобно было сказать, что он ее отец”. “Некоторое 
отсвечивание лучей небесной радости, – говорит он далее, – видел я на здешних 
поселянах, как они обнимали Николая Ивановича, вспоминая при том, что они в 
голодный год великую через него помощь получали; и то не только здешние жители, 
но и отдаленных чужих селений”.
Не успел еще Новиков оправиться и отдохнуть от дороги, как в Авдотьино 
прискакал фельдъегерь с приказанием везти его в Петербург и представить 
государю. 5 декабря Новиков прямо с дороги, в дорожном платье и с отросшей 
бородой, был доставлен в кабинет к государю. Павел встретил его очень милостиво 
и с ласковым упреком сказал: “Как же я тебя освободил, а ты не хотел меня 
поблагодарить?” Новиков извинился, говоря, что шлиссельбургский комендант 
посоветовал ему ехать прямо домой. Государь предложил Новикову вознаграждение 
за понесенные им гонения и убытки, но тот отказался от денежной помощи и просил