будет с ним, лукав до бесконечности, бессовестен, и смел, и дерзок”. 
Прозоровский, преувеличивая значение дела о личной “злонамеренности” Новикова, 
сам сознавал свое бессилие и неоднократно звал на помощь Шешковского: “Сердечно 
желаю, – писал он ему 4 мая, – чтобы вы ко мне приехали, а один с ним не слажу. 
Экова плута тонкого мало я видывал”. Затем, в ответ на письмо Шешковского, в 
котором тот тоже жаловался, что устал от следствия, он отвечал: “Верю, что вы 
замучились, я не много с ним имел дела, да по полету уже приметил, какова сия 
птичка!” В письмах Прозоровского к Шешковскому много таинственного, встречаются 
какие-то намеки, полуслова: “дело нежное”, “в случае остерегите” и т. п. Вообще,
 делу Новикова придавалось несоответственно большое значение. Об этом можно 
судить уже по одному письму Прозоровского от 24 августа, которое он послал со 
вторым нарочным курьером: “При отправке нынешнего курьера ошибкой директор моей 
канцелярии не приложил бумаги при реляции к Е. И. Величеству… Бумага сия есть 
развратное их мнение об Адаме. Того для при сем оную прилагаю, отправляю 
другого нарочного для догнания первого курьера и прошу Ваше Превосходительство 
при подписании всеподданнейших моих Ее Величеству донесений и сию бумагу 
поднести”.

Не успел еще Новиков оправиться от своего путешествия, как перед ним уже 
предстал грозный Шешковский, одно имя которого наводило в те времена ужас. 
Шешковский предложил Новикову вопросные пункты, на которые тот должен был 
отвечать письменно. Новиков отвечал на 57 вопросных пунктов и еще на 18 
дополнительных. Некоторые вопросы делались на
вы,
другие на
ты.
Говорят, что по окончании допроса Шешковский предложил Новикову дать подписку в 
том, что он отрекается от своих убеждений и считает их ложными. Но тот 
отказался это сделать. Очень возможно, что, кроме разных соображений того 
времени, самый вид и способ ответов Новикова внушали подозрение.

К выразительным, энергичным чертам его лица, сохраненным нам портретом 
Боровиковского, вот что добавляет еще княгиня Е.Р. Дашкова в письме к И.В. 
Лопухину: “Мне он тотчас бросился в глаза, и я бы тотчас узнала его, без всяких 
ваших рекомендаций, по одному его черному пастырскому кафтану, по его башмакам 
с черными же, особенно глянцевитыми пряжками. Лицо его открыто, но не знаю, я 
как-то боюсь его: в его прекрасном лице есть что-то тайное…”
Более двух месяцев Новиков томился неизвестностью относительно решения своей 
участи. Полагают, что императрица была несколько разочарована его показаниями. 
Он оказался менее виновным, чем она ожидала, и, может быть, поэтому медлила с 
подписанием приговора. Но предубеждение одержало верх, и 1 августа 1792 года 
вышел наконец указ, которым определялось Новикову наказание. В этом указе 
перечислялись сначала вины Новикова, сводившиеся к следующему: Новиков, 
признававшийся вредным государственным преступником, имевшим сообщников, 
обвинялся в составлении вместе с ними тайных сборищ, на которых произносились 
клятвы с целованием креста и Евангелия, в повиновении ордену розенкрейцеров и в 
сохранении его тайн. Они, т. е. Новиков и его сообщники, подчинялись герцогу 
Брауншвейгскому помимо законной власти; были в переписке с принцем 
Гессен-Кассельским и с Вельнером во время “недоброхотства” Пруссии к России, 
чем нарушали верноподданническую присягу. Они издавали и продавали 
“непозволенные, развращенные и противные закону православному книги” даже после 
двух запрещений и завели тайную типографию. В уставе ордена, писанном рукой 
Новикова, значатся храмы, епископы, епархии, миропомазание и другие 
установления, свойственные лишь церкви, а показания Новикова, что все это лишь 
аллегорические выражения для придания вящей важности обществу, свидетельствуют 
еще больше о том, что для колебания “слабых умов” употреблялись коварство и 
обман.
Затем говорилось, что хотя Новиков и не открыл своих тайных замыслов, но всего 
сказанного довольно, чтобы подвергнуть его, по силе законов, “тягчайшей и 
нещадной казни”; но Екатерина, “следуя сродному ей человеколюбию и желая 
оставить ему время на принесение в своих злодействах покаяния”, ограничивалась 
приказанием “запереть его на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость”.
Замечательно, что такая кара постигла лишь одного Новикова. Из всех его 
товарищей, названных в указе “сообщниками”, пострадали только двое, да и то 
очень легко. Наиболее виновными из них были признаны князь Н. Трубецкой, 
Тургенев и Лопухин. Все они привлекались Прозоровским к допросу по 18 пунктам, 
присланным Екатериной, после чего им было объявлено, что они ссылаются на 
жительство в свои отдаленные поместья с воспрещением выезжать за пределы своей 
губернии.
Князь Н. Трубецкой и Тургенев подверглись объявленному им приговору; что же 
касается Лопухина, боявшегося огорчить своей высылкой старого больного отца, то 
он сумел избежать и этого сравнительно ничтожного наказания благодаря смелому и 
прочувствованному обращению к императрице, приложенному им к своим письменным 
показаниям. Обращение это, в котором Лопухин энергично оправдывается в 
возводимых на него обвинениях, было так искренне написано, что тронуло 
Екатерину до слез и побудило ее простить Лопухина и разрешить ему остаться в 
Москве под наблюдением начальства. При этом с него было взято честное слово, 
что он отстанет от своих прежних московских связей. Во время производства 
следствия над Новиковым, Лопухиным, Н. Трубецким и Тургеневым подверглись 
обыскам и допросам и некоторые другие члены розенкрейцерства; но все это было