ответу папу, показать его в настоящем свете развратника и убийцы, доказать, что 
он достиг престола подкупом, наконец обличить его как еретика и безбожника.
– Настанет день, когда я воскликну: Lazare veni foras! – говорил он.
Этот день, казалось ему, теперь близок, и всегда прямой и честный до наивности 
Савонарола послал коротенькое извещение папе о том, что он более не надеется на 
него, а вступит с ним в борьбу при помощи Божией. Он считал нужным действовать 
открыто даже с такими коварными лицами, как Александр Борджиа, воображая, что 
словом можно победить и яд, и кинжал. Собрание собора казалось вполне 
осуществимым, так как на это соглашался Карл VIII, этого требовал кардинал 
Сан-Пьер из Винкулы, это же считали необходимым многие кардиналы для избежания 
раскола. Савонарола приготовил свое знаменитое “письмо к князьям”, то есть к 
французскому, испанскому и английскому королям и к германскому императору. 
Прежде всего он послал это письмо к Карлу VIII.
Что-то роковое было всегда в судьбе Савонаролы, как это ясно видно из всего 
рассказа о его жизни: не сам он выдвинулся в свет из монастырской кельи, где 
искал успокоения, где хотел быть чернорабочим; не сам он вмешался в 
политическую деятельность, превратившись из простого проповедника в человека, 
предписывающего законы; не сам он стремился продолжать свою проповедь в тяжелые 
минуты, когда его требовал на кафедру народ, а встревоженная смутой сеньория 
заставляла проповедовать для усмирения толпы. Это нечто роковое случилось и 
теперь: Людовик Сфорца, разбойничавший на больших дорогах, ограбил курьера, 
везшего среди других писем и письмо Савонаролы во Францию. Этот документ, 
свидетельствовавший о желании Савонаролы низвергнуть папу, был тотчас же 
доставлен Александру Борджиа. Судьба Савонаролы была решена разом, так как 
щадить его уже было невозможно.
Флорентийцы, казалось, вдруг потеряли головы и, охваченные паническим страхом, 
не знали что делать: республике грозили и папа, и Сфорца, и вся лига 
итальянских князей – и все это, казалось, из-за одного монаха. От Савонаролы 
разом отшатнулись все, кроме немногих преданных ему лиц и его монахов. Все 
общество было охвачено стадным малодушием, никто не знал, что делать, и вдруг 
один монах из другого ордена предложил испытать справедливость учения 
Савонаролы при помощи “огненной пробы”; все разом вздохнули свободнее: сгорит 
Савонарола – и конец; не сгорит – они все оправдаются перед папой! 
“Беснующиеся”, сеньория, “серые”, “золотая” молодежь были убеждены, что он 
сгорит: туда и дорога! Сторонники Савонаролы, плакальщики, монахи были уверены, 
что он не сгорит; значит, их верования святы! Только несколько вполне трезвых 
людей в созванном сеньорией совете стыдили остальных: “Дело не в монахе или 
немонахе; не в беснующихся или небеснующихся, а в том, что отечество в 
опасности; надо думать не о том, как погибнут те или другие люди, в огне, в 
воде, в земле или в воздухе, а о том, как спасти республику; наши предки 
опустили бы руки, если бы знали, что наше государство дойдет до такого позора и 
посмешища”.
Этих благоразумных людей никто не хотел слушать. С таким же пренебрежением 
отнеслись и к самому Савонароле, которого даже не спросили, как он ответит на 
вызов францисканца: никто не сомневался в его согласии. Ближайший сподвижник 
Савонаролы, страстный Доменик, не колеблясь, от его имени, согласился на 
“огненную пробу”; другой монах Сильвестр утверждал, что он уже видел ангелов 
Джироламо и Доменика и они сказали, что последний выйдет из огня живым. 
Савонарола глубоко верил в видения Сильвестра и еще более верил в правоту 
своего дела и потому не протестовал против решения Доменика, принявшего вызов 
францисканца. На 6 апреля была назначена “огненная проба”, однако уже 5 апреля 
вечером ее отложили на 7 число. В назначенный день с раннего утра вся Флоренция 
собралась на площадь, где были приготовлены подмостки, на которых должны были 
гореть францисканец и доминиканец. Доменик явился с Савонаролой, причастился и 
стал молиться. Францисканец, струсивший теперь за себя, не являлся и о чем-то 
переговаривался во дворце с сеньорией, ожидавшей из Рима приказания отменить 
“огненную пробу”. Нетерпение толпы росло с каждой минутой, а францисканец все 
не выходил из дворца и начал переговоры о том, что красная одежда Доменика 
заколдована и ее надо снять. Савонарола ответил, что все условия огненной пробы 
были оговорены ранее и теперь спорить не о чем. Терпение проголодавшейся толпы 
лопалось, и было достаточно одного слова, одного вызова, чтобы поднялась свалка.
 Вызванная каким-то конюхом буря началась, и “беснующиеся”, ожидавшие этой 
минуты, бросились на Савонаролу. Командовавший отрядом солдат Сальвиати 
бросился со своими людьми к Савонароле, успел окружить его и крикнул:

–
Кто подойдет, тот попробует моего меча.

Мало-помалу толпа стихла вновь и стала опять ожидать. Францисканец по-прежнему 
не являлся. Внезапно разразившийся ливень, гром и молния не могли разогнать 
толпу, и, когда они опять прекратились, из дворца сеньории явился посланец для 
объявления Доменику, что он должен оставить распятие, гореть с которым ему не 
позволят.
– Мне все равно, – сказал Доменик, оставляя крест. – Я принял святое причастие.
– Как, ты хочешь сжечь тело Христово?
Начался диспут, долгий, скучный, с цитатами. Тогда раздался приказ сеньории об 
отмене “огненной пробы”, так как ливень смочил горючие материалы.
– Это все проделка Савонаролы и Доменика! – роптали в толпе их недруги. – 
Доминиканцы струсили! Савонарола вызвал волшебный дождь.
Толпа опять пришла в ярость, и было нелегко защитить Савонаролу, Доменика и их