сопротивления его немедленно лишат сана и признают мятежником. Смелый шаг 
протеста против Рима был сделан, и Савонарола заговорил снова, на этот раз об 
отлучении, об авторитете папы, о свободе совести и праве не подчиняться 
неправильным распоряжениям. Он прямо сказал, что его преследуют не ради религии,
 а потому, что хотят уничтожить республику и снова вернуть в страну тирана. Они 
ненавидят и его, Савонаролу, не за противоречия догматам религии, а за то, что 
он обличает порочное духовенство. “Ты был в Риме, – восклицал он, – и знаешь 
жизнь этих священнослужителей. Скажи же мне, кажутся ли они носителями церкви 
или светскими людьми? У них придворные, оруженосцы, лошади и собаки; их дома 
полны тканых обоев, шелковых тканей, ароматных курений и слуг: похоже ли все 
это на церковь Божию? Их высокомерие наполняет весь свет и не меньше того их 
алчность. Все делается за деньги; их колокола звонят для их корысти; они кричат 
только о добыче денег, хлеба и свечей. Для вечерен и молебнов они становятся в 
хор, надеясь что-нибудь заработать, а на заутрени их не увидишь, так как тут 
ничего не добудешь. Они продают места, продают таинства, продают обряд крещения,
 продают все. И еще толкуют об отлучении!” Горячо протестуя в последней своей 
проповеди перед карнавалом против отлучения, Савонарола доказывал, что он стоит 
за безупречную жизнь, за добродетели, что отлучение, запрещающее ему делать 
доброе дело, исходит от дьявола. “И какое отлучение может заставить нас 
бездействовать, когда дело идет о спасении людей? Этот долг выше всяких 
отлучений, от кого бы они ни исходили. Если бы стали подчиняться несправедливым 
решениям, то какой-нибудь дурной папа мог бы погубить всю церковь и ему 
все-таки пришлось бы подчиняться? Впрочем, нужно сказать, что такие отлучения в 
наши дни дешевый товар. За четыре лиры можно отлучить кого угодно; потому 
отлучения и не стоят ничего”. После этой проповеди Савонарола заявил, что в 
последний день карнавала он будет служить обедню и благословит народ на площади 
Сан-Марко. “И пусть каждый молится в это время, – страстно сказал он, – чтобы 
Господь ниспослал на меня свой пламень и низверг бы меня в ад, если моя 
проповедь исходит не от Него”. Этот последний день карнавала прошел 
торжественно: Савонарола причастил и благословил народ, по городу собирали на 
бедных, на площади второй раз происходило сожжение суетных вещей, но 
разнузданная “золотая” молодежь на этот раз то тут, то там оскорбляла 
“плакальщиков”, то есть партию Савонаролы, и производила скандалы. Вообще 
каждый, даже недальновидный наблюдатель мог теперь заметить, что страшная буря 
близка и что дело идет уже не о какой-нибудь одной флорентийской республике, а 
о папстве, о католической церкви. По Италии, по Франции, по Германии 
разносились брошюры, говорившие о проповедях Савонаролы, везде видели в нем 
великого поборника обновления церкви. В вечном городе прелаты, кардиналы и сам 
папа были в ярости на монаха, осмелившегося видеть высший авторитет только в 
Боге и в своей совести; флорентийского посла осуждали недовольные Флоренцией и 
сеньорией люди, а в августинской церкви перед избранной публикой и князьями 
церкви Дженнаццано кричал как бесноватый против Савонаролы, раздражив, впрочем, 
слушателей своей бессодержательной руганью. Кардиналы из более дальновидных 
итальянцев подсказали наконец папе, что медлить нельзя, что в церкви готовится 
раскол и что стоит только во главе противников встать влиятельному лицу, чтобы 
дело стало опасным.
Побуждаемый этими советами, опасаясь за собственное благосостояние, папа 
Александр VI приступил к более решительным мерам и обратился к флорентийской 
сеньории с выражением неудовольствия за ее поведение и требуя отправки 
Савонаролы в Рим или заключения его в тюрьму и отлучая от церкви всех, кто 
будет говорить с ним или слушать его. Хотя сеньория, выбранная на март и апрель,
 была враждебна Савонароле и находилась под председательством родственника 
Петра Медичи, тоже Петра Медичи, переменившего только после революции 1494 года 
свою фамилию на Пополаски и оставшегося тем же волком и в этой лисьей шкуре, 
тем не менее сама сеньория не решилась изречь своего приговора над Савонаролой, 
боясь народа, и созвала особое собрание для обсуждения разных неотложных дел, а 
в том числе и вопроса о Савонароле. На собрании выяснилось, что дела республики 
плохи до последней степени: расходы превышали доходы, кругом были враги, борьба 
становилась почти немыслимой. Но как ни страшно было положение государства, а 
все же нельзя было исполнить требование папы относительно Савонаролы, так как 
мог начаться народный мятеж. Папу известили об этом, уклончиво заметив, что 
“Савонарола опять удалился из собора в свой монастырь”. Он и точно удалился в 
монастырь, где написал сочинение, специально посвященное светскому предмету, а 
именно: “О правлении и законодательстве города Флоренции”.
Не ограничиваясь этим, Савонарола принялся в монастыре и за проповеди; так как 
церковь была невелика, то на проповедь допускались одни мужчины и только раз в 
неделю, по субботам, допускались женщины, так как и флорентийки громко 
требовали доступа к излюбленным проповедям. Проповеди теперь вращались около 
разъяснения вопроса о том, может ли папа заблуждаться? Ответ был 
утвердительный: “Папа может заблуждаться как человек вообще; может заблуждаться 
как дурной человек, ненавидящий христианскую любовь; так, дурной папа Бонифаций 
VIII слушался голоса дьявола; он прошел в папы как лисица, и умер как пес”. 
Впервые в этих проповедях Савонарола явно заговорил “о соборе”, который должен 
избрать реформаторов для возобновления церкви. В Риме эти проповеди вызвали 
необыкновенное волнение, причем папа написал строгое послание к сеньории; и она 
опять собрала экстренное собрание, которое теперь волей-неволей решалось 
высказаться против проповеди Савонаролы. В этот день он сказал последнюю 
проповедь женщинам, а вечером получил извещение о запрещении проповедовать и на 
другой же день, 18 марта 1498 года, простился с народом. У великого 
проповедника оставалась одна надежда на созвание собора: он хотел призвать к