Нет, конечно, ничего удивительного в том, что виновник этого происшествия был 
исключен из сената; удивительно и характерно лишь то, как отнеслись к этому 
аристократия и даже сам народ. “Когда он впоследствии во время общественных игр 
прошел в театр мимо места консуляров и сел далеко оттуда, народ исполнился 
жалости и громким криком заставил его возвратиться на свое старое место, желая 
этим по мере возможности поправить случившееся”. И аристократия с удовольствием 
вновь приняла своего опозоренного собрата.
Все здесь характерно. И сам факт, вызвавший крутую меру Катона, и поведение 
народа, и согласие сената на упразднение цензорского постановления. Мы уже 
видим здесь то презрение к человеческому достоинству и жизни, которым так 
невыгодно отличались наместники Рима в провинциях. Неограниченная власть не 
привыкшего к ней человека невольно приводила к неограниченному презрению к 
человеческой личности – а проконсулы, не обязанные давать отчета в своих 
действиях никому, судившие по своим собственным законам, обладавшие 
одновременно и административною, и судебною, и военною властью, несомненно 
пользовались прямо деспотическими полномочиями.
В продолжение своего пребывания в провинции на посту наместника эти граждане 
Римской республики были полновластными владыками обширных областей, чтобы по 
истечении срока снова сделаться простыми гражданами города Рима. Ясно, что 
только сильная натура с большим нравственным фондом способна без вреда 
испытывать такого рода перевороты; а таких, разумеется, всегда немного.
Наряду с утратой чувства законности и сознания важности народа для государства 
среди правящих классов быстро усиливается другой опасный и для провинций, и для 
самого господствующего народа фактор: капиталистическая эксплуатация их со 
стороны откупщиков и купцов-спекулянтов.
Они-то особенно требовали превращения соседних вассальных стран в провинции, 
чтобы воспользоваться откупами с них; они впоследствии настаивали на разрушении 
Карфагена и Коринфа; они желали воспользоваться неосторожностью Родоса, чтобы 
погубить и этого опасного соперника на торговом рынке Средиземного моря – а так 
как им не удалось уничтожить его в открытой войне, они по крайней мере 
постарались подорвать его значение учреждением порто-франко в Делосе – мера, 
благодаря которой 5/6 родосской торговли были отвлечены в новый центр, 
находившийся в римских руках.
Притом если купцы и откупщики участвовали в крупной торговле явно, сенаторы, 
вследствие закона 218 года, стали прибегать к недостойным уверткам, чтобы не 
лишиться участия в таких крупных барышах. Им ничего не стоило обойти закон, 
передавая ведение своих дел вольноотпущенникам, торговавшим затем как бы от 
себя.
Влияния этого всеобщего стремления к возможно более крупной, верной и быстрой 
наживе не избежал и строгий цензор Катон. “Когда он стал думать о своем 
обогащении, – рассказывает Плутарх, – он скоро нашел, что земледелие скорее 
приносит удовольствие, чем хорошие доходы. Поэтому он употреблял свой капитал 
на такие предметы, от которых мог ожидать определенных и верных доходов, 
покупал пруды, теплые источники, открытые места, удобные для постройки разных 
заводов, и поместия, состоявшие из лугов и лесов. Отсюда он имел значительные 
доходы, которых, по его словам, не мог уменьшить и сам Юпитер. Он занимался 
также очень распространенным в то время ростовщичеством при морской торговле, и 
именно следующим образом: он заставлял своих должников соединяться в 
товарищества. Когда собиралось около 50 и больше кораблей, он сам брал лишь 
одну часть (один пай) через посредство своего вольноотпущенника Квинциона, 
который вместе с должниками занимался торговлей и участвовал в плавании. Таким 
образом, он никогда не рисковал всей суммой, а лишь частью, и всегда имел 
большие барыши. Он давал также своим рабам по их просьбе заимообразно деньги, 
чтобы купить мальчиков-рабов, которые обучались за его счет, а затем через год 
продавались. Многих Катон оставлял за собой и сам получал деньги за них. Ко 
всему этому он приучал и сына, говоря, что уменьшение состояния, пожалуй, 
простить можно вдове, но мужчине никогда”. Еще характернее другое изречение его,
 что “достойным удивления, славным и божественным мужем можно считать того, 
после смерти которого по счетам оказывается, что он приобрел больше, чем 
получил в наследство”.
“Земледелием, – говорит тот же биограф Катона в другом месте, – он занимался 
очень усердно в юные годы, ибо сам говорил, что знал тогда лишь два рода 
дохода: труд и бережливость. Впоследствии, однако, он занимался им лишь ради 
развлечения или опыта”.
Итак, корыстные тенденции века одолели и этот последний оплот древнеримского 
быта. И Катон, разумеется, не мог не чувствовать, что что-то неладно, что 
государство находится на опасном пути, что старые традиции теряют свою силу, а 
новых нет или они не внушают достаточного доверия, – но в чем, собственно, 
состояла опасность, этого он не сознавал. Катон не был гениальной натурой и, 
помня слишком ярко процветание римского крестьянства до последних войн, не мог 
понять, что угрожает его народу. Всю свою жизнь он боролся с призраками, 
старался спасти Рим от гибельной, на его взгляд, греческой культуры – и умер, 
видя ее полную победу. Всю свою жизнь он боролся с откупщиками, с 
деморализацией высших классов, с распущенностью и развратом, всю жизнь 
проповедовал идеал доброго старого времени: бережливость до скупости, простоту 
жизни, сознание долга и наивную веру, которой угрожала греческая философия, – и 
перед смертью должен был убедиться, что после него некому будет продолжать его 
дело. Деятельность его прошла бесследно, потому что и он ограничивался лишь 
внешними мерами, не будучи, несмотря на все свое желание, в состоянии вникнуть 
в суть происходящего.