вила мне популярности. Кроме того, из 
уважения к
матери и к начальнику, я должен был скрывать от них обоих мою прискорбную 
привычку.
Абсент! Как страшно думать о тех днях и о более недавнем времени, которое все 
еще слишком
близко для моего достоинства и здоровья, особенно — достоинства, если подумать.
Один глоток отвратительной ведьмы (какой дурак назвал ее феей или зеленой 
музой?), один
глоток все еще пленял меня, но затем мое пьянство привело к более тяжелым 
последствиям.
У меня был ключ от квартиры в Батиньоль, где я все еще жил с матерью после 
смерти отца, и я
пользовался им, чтобы возвращаться, когда хочу. Я рассказывал матери всякие 
небылицы, и она
им верила — или, возможно, что-то подозревала, но заставляла себя закрывать 
глаза. Увы! Теперь
глаза ее навсегда закрыты. Где проводил я ночи? Порой не в слишком пристойных 
местах.
Бродячие «красавицы» часто приковывали меня «цветочной цепью», или я час за 
часом проводил
в ТОМ ДОМЕ С ДУРНОЙ СЛАВОЙ, который с таким мастерством описал [Катюль] Мендес; 
в
должное время и в должном месте я обращусь к нему снова. Я ходил туда с 
друзьями, среди
которых был искренне оплаканный мною Шарль Кро, и меня заглатывали ночные 
таверны, где
абсент лился, как Стикс <...>
Как-то ранним прекрасным утром (для меня оно было ужасным) я вернулся, как 
обычно,
тайком в мою комнату, которую коридор отделял от комнаты моей матери, тихо 
разделся и лег в
постель. Мне нужно было поспать час или два, хотя я этого не заслужил с 
филантропической
точки зрения. В девять часов, когда я должен был уже собираться на службу и 
пить свой бульон
или горячий шоколад, я еще крепко спал. Мать вошла, чтобы, как всегда, 
разбудить меня.
Она громко вскрикнула, как будто хотела рассмеяться, и сказала мне (я уже 
проснулся от
шума):
— Ради бога, Поль, что ты делал? Конечно, опять напился?!
Слово «опять» ранило меня. «Почему "опять"?», — сказал я с горечью. «Я никогда 
не
напиваюсь, и вчера я был трезвее, чем обычно. Я ужинал со старым другом и его 
семьей и не пил
ничего, кроме подкрашенной воды, а после десерта — кофе без коньяка. Вернулся я 
довольно
поздно, этот друг живет далеко, и мирно отошел ко сну, как ты можешь заметить».
Мать ничего не сказала, но сняла с ручки окна зеркальце, перед которым я брился,
 и поднесла к
моему лицу.
Я лег спать в цилиндре.
Историю эту я рассказываю с острым стыдом. Позднее мне придется рассказать 
много худших
нелепостей, которыми я обязан злоупотреблению ужасным напитком. На этот 
источник безумия и
преступлений, идиотизма и позора правительства должны бы наложить тяжелый налог,
 а то и
вообще запретить его. Абсент!
Другим источником безумия, преступлений, идиотизма и позора был для Верлена
Артюр Рембо. Этот гениальный, нервный подросток из Шарлевиля послал ему 
несколько
стихотворений, и они так поразили Верлена, что он пригласил шестнадцатилетнего 
Рембо к
себе, в Париж. Верлен и Шарль Кро поехали встречать гостя на вокзал, но они 
разминулись.
Когда Верлен приехал с вокзала, юный гений успел произвести ужасное впечатление 
на
жену Верлена, Матильду, и его тещу, мадам Мот де Флервиль. Глубоко застенчивый 
и
провинциальный, Рембо не умел вести светскую беседу и восполнял это 
чрезвычайной
грубостью. Тогда, как вспоминали, он накинулся на любимую собачку мадам де 
Флервиль.
«Да они же либералы!» — говорил он.
Рембо испытал влияние Бодлера и сам баловался оккультизмом. Мысли Бодлера о 
снах
произвели на него глубокое впечатление: «Величественные сны — дар, которым 
наделены
не все люди. Через эти сны человек общается с тем темным сном, который его 
окружает».
Рембо верил, что поэт должен быть мистическим провидцем, чем-то вроде медиума, 
и что
поэзия и мысли просто приходят через нас, как сны. Мы не думаем, только 
наблюдаем, как
рожд