ет, Вильман, Секретарь 
Академии,
не смог удержаться от горького каламбура, играя на сходстве слов «absinthe» и 
«absent»*
[...Отсутствует (франц.)].
Другой поэт того времени, Эдмон Бужуа, посвятил Мюссе стихи о тонкой зеленой
грани между измождением и вдохновением.
Тоскуя и мечась, в нечистой тесноте
Кафе парижского, пишу я и мечтаю
О синих отблесках утраченного рая,
В зеленовато-серой темноте.
Душа моя возносится в края
Надежды пламенной, и нежный аромат
Напоминает мне: абсент и вправду свят,
Краса его владычица моя.
Но горе мне! Как слабосилен я...
Ведь сразу после первого стакана
Я заказал второй, тоску тая.
И высохли истоки бытия,
А в немощной душе открылась рана.
Незыблемый закон нарушил я.
Более молодой современник Мюссе, Шарль Бодлер, автор «Цветов зла», считался —
особенно по другую сторону Ла-Манша — воплощением порока. На самом деле он был
сложнее. Кристофер Ишервуд попытался определить некоторые противоречия его 
натуры:
Бодлер — верующий богохульник, неряшливый денди, революционер, презиравший 
массы,
моралист, очарованный злом, и философ любви, который стеснялся женщин. В своих
«Дневниках» Бодлер пишет: «Совсем еще ребенком, я питал в своем сердце два
противоречивых чувства — ужас перед жизнью и восторг перед нею. Вот они, 
признаки
невротического бездельника!»* [Русский перевод Е.В, Баевской в кн.: Бодлер Ш. 
Цветы зла.
Стихотворения в прозе. Дневники М.: Высшая школа, 1993. С. 309.]
Бодлер гениально исследовал новые ощущения, вызванные городской жизнью, ранним
модерном и тем, что мы теперь называем психозом и неврозом. Он распространил 
сферу
искусства и поэзии на прежде запрещенные предметы, находя в них новую странную
красоту. Был он и приверженцем дендизма, особого отношения к жизни, даже 
философии, а
не только стиля в одежде. Его не трогала идея «прогресса», он ненавидел 
банальность
современной жизни и верил в первородный грех. В конце жизни он стал бояться 
безумия,
пытался бросить пьянство и наркотики и начал молиться с новой силой не только 
Богу, но и
Эдгару Алану По (которого он боготворил и переводил на французский), как 
молятся
святому о заступничестве.
Ишервуд пишет: «Париж научил его порокам — абсенту и опиуму и экстравагантному
дендизму его молодости, который втянул его в неоплатные долги». Бодлер, как и 
Мюссе,
перевел «Исповедь» Де Квинси и сам бесподобно рассказал о гашише, опиуме и 
алкоголе в
«Искусственном рае» и в эссе «Сравнение вина и гашиша как средств умножения 
личности».
В книге Жюля Берто «Бульвар» есть такая сцена: Бодлер торопливо входит в «Cafe 
de
Madrid», садится за столик, отодвигает графин с водой, говоря при этом: «Вид 
воды мне
противен», а затем, «невозмутимо и отрешенно», выпивает два или три абсента.
Бодлер не писал специально об абсенте, а всякий крепкий напиток называл «вином».

Возьмем его известное стихотворение в прозе «Пейте__________!» («Envirez-vous» 
— «напивайтесь»,
«опьяняйтесь»).
Пьяным надо быть всегда. Это — главное, нет, единственное. Чтобы не чувствовать 
ужасного
ига времени, которое сокрушает плечи и пригибает вас к земле, надо опьяняться 
без устали. Чем
же? Вином, поэзией, добродетелью, чем угодно, лишь бы опьяняться.
И если на ступенях дворца, на зеленой траве оврага или в угрюмом одиночестве 
комнаты вы
почувствуете, очнувшись, что опьянение слабеет или исчезло, спросите у ветра, у 
волны, у звезды,
у птицы, у часов — у всего, что летит и бежит, плачет и стонет, катится, поет, 
говорит наконец:
«Который час?» И ветер, волна, звезда, птица, часы ответят вам: «Пора 
опьяняться! Чтобы нас не
поработило время, пейте, пейте всегда! Опьяняйтесь вином! Вином, поэзией, 
добродетелью, чем
угодно».
Стихи — не только о вине, хотя многие, от Рембо до Доусона и Гарри Кросби, 
позднее
вели себя так, словно речь шла лишь об эт