сюда».
Одной из немногих вещей, которые никогда не надоедали Доусону, был алкоголь,
особенно абсент. «Виски и пиво для дураков, абсент — для поэтов, — говорил он. 
— Абсент
обладает колдовской силой, он может уничтожить или обновить прошлое, отменить 
или
предсказать будущее». В письме к Артуру Муру в октябре 1890 года он спрашивает:
Как твое здоровье? Абсент, который я пил с девяти вечера до семи утра в пятницу,
 кажется,
победил мою невралгию, хотя и с некоторым ущербом общему здоровью. Занятно 
смещается
душа, когда его много выпьешь! Оживленный перекресток не можешь перейти. Как 
нереален для
меня Лондон! Как это чудесно!
До семи утра? Ну и режим! Не только смятение, но и занятная нереальность 
переданы
очень живо, как странности цилиндра у Оскара Уайльда.
В другой раз Доусон и Лайонел Джонсон поздно ночью кричали под окнами своего
друга Виктора Плара на Грейт-Рассел стрит. Свет в окне быстро потух. Доусон 
написал
Плару письмо с извинениями за то, что они «потревожили полночную тишину 
Грейт-Рассел
стрит». «Прости меня, если это было на самом деле, а не в навеянном абсентом 
сне, —
говорит он, — теперь я многое так вижу». Эту нереальность ночей, проведенных с 
Доусоном
в барах, неплохо схватил Р. Терстон Хопкинс в своих мемуарах «Лондонский 
призрак»* [Их
можно найти целиком в конце этой книги.].
Тетка Доусона Этель предпочитала его более рассудительного брата Роланда, а его
самого воспринимала как персонаж из «Доктора Джекилла и мистера Хайда». На ее 
взгляд,
Эрнест прекрасно писал (она имела в виду переводы, которыми он зарабатывал на 
жизнь), «а
потом принимал эти жуткие наркотики, абсент и тому подобное... Странный он был 
человек
— умный__________, но ужасно слабый, и просто сумасшедший, когда пил или 
принимал наркотики».
Доусон был невысоким и худощавым, очень вежливым и любезным, но, после того как
он пристрастился к абсенту, он стал устраивать драки с караульными. Его 
арестовывали за
пьянство и нарушение общественного порядка так часто, что судья приветствовал 
его
словами: «А, вы снова здесь, мистер Доусон!» Артур Саймоне вспоминал:
Когда он был трезв, он был самым мягким, самым вежливым из всех людей, 
бескорыстным до
слабости, восхитительным собеседником, словом — само обаяние. Напившись же, он 
почти
буквально сходил с ума и, несомненно, совершенно терял ответственность. Он 
предавался бурным
и безрассудным страстям, говорил дикие, неизвестные ему слова, и постоянно 
казалось, что он
вот-вот совершит что-нибудь абсурдно жестокое.
Фрэнк Харрис описывает мрачную ночь, проведенную с Доусоном в Уэст-Энде:
«Кошмар какой-то! Я так и слышу девушку, заунывно поющую бесконечную песню, 
видимо,
считая ее живой и веселой; так и вижу женщину, которая, осклабясь беззубым ртом,
 с
трудом перебирала старыми, худыми ногами; так и помню, как Доусон, безнадежно 
пьяный к
концу ночи, визжит и ругается от злости».
Эти контрасты в духе «Джекилла и Хайда» распространились и на его личную жизнь.
У.Б. Йейтс пишет о том, как преданно любил Доусон дочь ресторатора, с которой 
он каждую
неделю целомудренно играл в карты. «Эта еженедельная игра, — говорит Йейтс, —
заполняла огромную часть его эмоциональной жизни». И добавляет: «Когда он был 
трезв, он
даже не смотрел на других женщин, но в опьянении вожделел к любой, какая 
попадется, к
чистой или грязной». Именно это — основная тема его известных стихов «Динара». 
Первая
строфа звучит так:
Вчера, вчера, меж пьяными губами
Твоя упала тень! Средь бурных ласк
Ты душу мне овеяла дыханьем,
И опротивела мне злая похоть.
В отчаяньи я голову склонил,
Но я не изменял тебе, Цинара!
Я верен был — по-своему, конечно...
Его постоянно преследует былая любовь, и он не может похоронить ее с
проститутками, в распутстве:
Я требую безумства и вина,
Но праздник кончится, фонарь погаснет,
И тень твоя является, Цин