у Харрису, Оскар Уайльд однажды сравнил его рисунки с абсентом: 
«Абсент
крепче любого напитка и выявляет наше подсознательное "я". Как и ваши рисунки, 
Обри, он
мучителен и жесток».
Вопреки своей репутации, Бердсли не любил декадентства и возмущался тем, что
общественное мнение их связывало. Особенно презирал он Доусона за его
саморазрушительную жизнь, возможно — потому, что сам, не по своей вине, умирал
молодым, медленно проигрывая битву с туберкулезом.
Друг Доусона говорил, что тот очень изменился после того, как его родители
покончили жизнь самоубийством. Скорее всего, это не так; отец мог умереть 
естественной
смертью, хотя друзья и, возможно, родственники считали, что он самоубийца. 
Через полгода
мать Доусона, которая всегда была психически неуравновешенна, действительно 
покончила
с собой.
Отец Доусона владел убыточным доком в Восточном Лондоне — Бридж-доком,
который позже был переименован в «Доусон-док» и который погубил семью сначала
постоянными финансовыми бедами, а там и — разорением. Но это не было самым 
большим
несчастьем в жизни Доусона. Он безнадежно влюбился в двенадцатилетнюю девочку 
по
имени Аделаида, а по прозвищу — «Мисси», дочь владельца ресторана на 
Шервуд-стрит в
Сохо. У Доусона были самые благородные намерения, он верно ждал («по-своему», 
как мы
увидим), чтобы этот образ чистоты повзрослел достаточно для замужества. Когда 
Аделаида
повзрослела, она вышла замуж за официанта, а Доусон так и не оправился от удара.

Благоговейная любовь к девочкам — не просто личная причуда. Ее породил
романтический культ ребенка, одна из самых абсурдных мод XIX века, в которой, 
видимо,
было что-то оксфордское, — вспомним Льюиса Кэрролла. Никак нельзя путать эту 
страсть с
педофилией в современном смысле; вся суть и состояла в полном отсутствии 
чувственности.
Доусона глубоко шокировали газетные сообщения о мужчине, который сбежал со
школьницей, тайно жил с ней в Гастингсе и наконец получил шесть месяцев тюрьмы. 
«Хуже
всего то, — писал Доусон другу в сентябре 1891 года, — что это кажется грязной 
и мерзкой
карикатурой — тьфу, какой смысл подыскивать фразы? Я думаю, ты понимаешь, о чем 
я...
Эта гнусная история оставила какой-то липкий след на моих святынях». Культ 
маленькой
девочки был распространен среди декадентов, и «Панч», вооружившись своим
здравомыслящим юмором, нанес этому культу мощный удар, опубликовав в сентябре 
1894
года стихи «К Дороти, моей четырехлетней возлюбленной».
Друзья Доусона считали его любовь к детям трогательным свидетельством чистоты
сердца. Сам он писал о «культе ребенка», связывая его с пессимизмом и 
разочарованием
эпохи. Ему самому был глубоко присущ пессимизм: он называл мир «обанкротившимся
предприятием» (отблеск злосчастного дока), а жизнь «пьесой, которая должна была
провалиться в день премьеры». Когда друг напомнил ему, что в мире есть еще 
книги, собаки
и семилетние девочки, Доусон ответил, что, в конце концов, книги нагоняют тоску,
 собаки
умирают, а девочки взрослеют. В довольно типичных для него стихах «Осадок» есть 
такие
строки:
Огонь погас, унес с собой тепло
(Таков конец всех песен на земле),
И от вина остался лишь осадок,
Полынно-горький, режущий, как боль.
Любовь, надежда, жизненные силы
Давно в краю утерянных вещей.
Джэд Адамс цитирует воспоминания однокурсника Доусона по Оксфорду, который
говорил, что его философский пессимизм во многом вызван чтением Шопенгауэра: 
«Он
навсегда сохранил сложившееся тогда мнение о том, что природа и человечество 
большей
частью отвратительны, и принимать во внимание стоит только тех писателей, 
которые
осторожно или дерзко открывают эту истину». Конечно, никто никогда не считал, 
что у
Доусона — здоровый дух в здоровом теле. Он писал другу, когда док разорился: «Я
чувствую себя как протоплазма в эмбрионе пещерного человека. Если ты увидишь
подержанный, просторный и достаточно дешевый гроб, пожалуйста, купи его и 
пришли