озвищу
«Сфинкс»:
— После первого стакана ты видишь вещи такими, какими тебе хочется, чтобы они 
были.
После второго ты видишь их такими, какими они и не были. Наконец ты видишь их 
такими, какие
они на самом деле, и это очень страшно.
— Что вы хотите этим сказать? — спросила Ада Леверсон.
— Они теряют связи. Возьмем, к примеру, цилиндр! Ты думаешь, что видишь его, 
как он есть.
Но это не так, ведь ты объединяешь его с другими вещами и идеями. Если бы мы ни 
когда не
слышали о цилиндрах, а потом неожиданно увидели цилиндр отдельно, мы бы 
испугались или
рассмеялись. Так действует абсент, и потому он приводит к безумию.
Это жуткое отстранение обладает всеми признаками настоящей наркомании. Уайльд
продолжает, быть может, менее убедительно:
— Три ночи напролет я пил абсент, и мне казалось, что у меня исключительно 
ясный разум.
Пришел официант и стал сбрызгивать водой опилки на полу. Тут же появились и 
быстро выросли
чудесные цветы — тюльпаны, лилии и розы, истинный сад. «Неужели вы их не 
видите?» —
спросил я. «Mais поп, monsieur, il n'y a rien»* [Нет, месье, здесь ничего нет 
(франц.)].
Видеть все таким, как оно есть, по словам Уайльда, помогает тюрьма. Эта мысль
отрезвляет.
Уайльд любил украшать беседу, цитируя себя самого, и несколько иначе описал
воздействие абсента Джону Фозергиллу, который позже, в 30-е годы, прославился 
как
«джентльмен-кабатчик». В молодости он был знаком с Уайльдом, и тот рассказал 
ему —
«своим великолепным протяжным тоном» — о трех стадиях питья. На этот раз
...первая стадия — как обычное питье, во второй ты начинаешь видеть чудовищные 
и жестокие
вещи, но, если не сдашься, ты войдешь в третью и увидишь то, что хочешь видеть, 
всякие чудеса.
Как-то, очень поздно, я пил один в «Cafe Royal», и только я дошел до третьей 
фазы, как официант
в зеленом фартуке начал ставить стулья на столы. «Пора идти домой, сэр», — 
сказал он мне,
принес лейку и стал поливать пол. «Мы закрываемся, сэр. Вы уж простите, но вам 
придется уйти».
«Вы поливаете цветы?» — спросил я, но он ничего не ответил.
«Какие цветы вы любите?» — спросил я снова.
«Простите, сэр, вам правда пора идти, — твердо сказал он. — Мы закрываемся».
«Я уверен, что вы любите тюльпаны», — сказал я, встал и направился к выходу, 
чувствуя, как
тяжелые головки тюльпанов бьют меня по ногам.
Последние дни Уайльда были мрачными. Воспаление уха, вероятно последствие
сифилиса, становилось все тяжелее. Операция не помогла, и, скорее всего, умер 
Уайльд от
менингита. Неудивительно, что в эти дни он много думал о смерти и писал Фрэнку 
Харрису:
«Морг ждет меня. Я хожу туда и смотрю на свою цинковую постель». Эллман 
замечает, что
Уайльд действительно побывал в парижском морге.
Через несколько недель после операции Уайльд встал и с трудом добрался до кафе. 
Там
он выпил абсента и медленно пошел обратно, достаточно соображая, чтобы сказать
известные слова некоей Клэр де Пратц: «Мои обои и я бьемся не на жизнь, а на 
смерть.
Кому-то из нас придется уйти». Его друг Робби Росс заметил: «Ты убьешь себя, 
Оскар. Ведь
врач говорил, что абсент для тебя — яд». «А для чего же мне жить?» — спросил 
Уайльд. Это
было тяжелое время, но не один Уайльд блистал остроумием. «Мне снилось, что я 
ужинаю с
мертвецами», — сказал он Реджи Тернеру. «Дорогой Оскар, — сказал Реджи, — ты,
наверное, был душой компании».
В эпилоге к биографии Уайльда Эллман пишет, что в последние дни «постоянные
страдания» сдерживали, но не уничтожали бренди и абсент. «Менее известная 
острота
Уайльда направлена против модной в девятнадцатом веке идеи, что все, от 
бифштекса до
морского воздуха, может "опьянять"». «Я открыл, — сказал Уайльд, — что, если 
пьешь
достаточно, уж точно опьянишься». Ястребы кружили над Уайльдом еще до суда. В
последние два десятилетия XIX века англичане декадентства не любили. Заметим, 
что, когда
в английских стихах того времени упоминается абсент, он, — за достойным 
исключением
Доусона и Саймонса, — обычно связан с Францией, или с порочностью, или с ними 
обеими.
Ч