в наших храмах, и мы останемся друзьями”. И так, обменявшись сердечным пожатием 
рук, эти две противоположности расстались” [73]. 
     Навряд ли имеется какое-либо донесение, присланное миссионерами из Индии, 
Тибета или Китая, в котором не было бы жалоб на дьявольское “неприличие” 
языческих ритуалов, на их прискорбное бесстыдство, которые все “наводят на 
мысль о поклонении дьяволу”, как де Мюссе нам говорит. Навряд ли нас можно 
убедить, что нравственность язычников хоть сколько-нибудь улучшилась бы, если 
им была бы дана возможность свободно ознакомиться с жизнью, скажем, 
царя-псалмопевца, автора тех благозвучных “Псалмов”, которые так восторженно 
повторяются христианами. Разница между Давидом, исполняющим фаллический танец 
перед святым ковчегом — эмблемой женского начала — и индусским вишнуистом, 
носящим ту же эмблему на лбу, — говорит в пользу первого только в глазах тех, 
кто не изучили ни древней веры, ни своей собственной. Когда религия, которая 
вынудила Давида отрезать и предъявить двести крайних плотей своих врагов, 
прежде чем он мог стать царским зятем [“1 Самуила”, XVIII, 27], принята за 
образец христианами, то они поступили бы разумно, не бросая упреков в лицо 
язычникам, что их вера бесстыдная. Помня многозначительное изречение Иисуса, им 
следовало бы прежде вытащить бревно из собственного глаза, чем указывать на 
пылинку в чужом глазу. Сексуальный элемент настолько же заметен в христианстве, 
насколько он заметен в любой из “языческих религий”. Несомненно, нигде в Ведах 
невозможно найти такой грубости и нескромности в выражениях, какую теперь 
исследователи обнаруживают по всей Моисеевой Библии. 
     Мало толку задерживаться на обсуждении вопросов, которые так мастерски 
были освещены анонимным автором, труд которого в прошлом году наэлектризовал 
Англию и Германию [259]; что же касается обсуждаемой нами отдельной темы, то 
самое лучшее будет порекомендовать прочесть ученые труды д-ра Инмана. Хотя труд 
этот односторонен и во многих местах несправедлив по отношению к древним 
языческим и еврейской религиям, факты, рассмотренные в “Языческом и 
христианском символизме”, безупречны. Также мы не можем согласиться с 
некоторыми английскими критиками, которые обвиняют его в намерении уничтожить 
христианство. Если под христианством подразумеваются внешние формы религиозного 
поклонения, то он, несомненно, стремится к их разрушению, ибо в его глазах, так 
же как в глазах каждого истинно религиозного человека, изучавшего древние 
экзотерические верования и их символизм, — христианство есть чистое язычество, 
а католицизм с его идолопоклонством намного хуже и вреднее, чем индуизм в своем 
наиболее идолопоклонном аспекте. Но в то время, когда он осуждает 
экзотерические формы и разоблачает символы, автор вовсе не нападает на религию 
Христа, а на искусственную систему богословия. Мы позволим ему самому 
проиллюстрировать позицию его собственным языком, приводя цитату из его 
предисловия: 
      “Когда, благодаря проницательности какого-либо наблюдателя, 
обнаруживались вампиры”, он говорит, “их, как нам говорят, с позором убивали 
посредством кола, который забивали в тело; но опыт показал, что они обладали 
такою цепкостью к жизни, что вставали снова и снова, несмотря на новые 
применения кола, и не успокаивались окончательно до тех пор, пока их не сожгли 
целиком. Подобным же образом возрожденное язычество, которое господствует над 
последователями Иисуса из Назарета, поднималось снова и снова после того, как 
его прокалывали. По-прежнему лелеемое многими, оно осуждается лишь немногими. 
Среди других обвинителей я возвышаю свой голос против язычества, которое так 
сильно присутствует в церковном христианстве, и сделаю все, что смогу, чтобы 
разоблачить обман. В одном повествовании о вампире в “Тхалаба”, написанном 
Саути, оживленное существо принимает вид горячо любимой девушки, и герой обязан 
собственной рукой убить ее. Он это делает; но когда он наносит удар по своей 
возлюбленной, он чувствует уверенность, что он убивает только демона. Подобно 
этому, стараясь уничтожить распространенное язычество, облекшееся в одежды 
христианства, и я не нападаю на действительную религию.63 Мало найдется таких, 
которые будут обвинять в злых намерениях работника, очищающего грязь с 
поверхности прекрасной статуи. Могут быть люди слишком щепетильные, чтобы 
касаться противных тем, но даже они порадуются, когда кто-нибудь другой удалит 
грязь. Нужен такой мусорщик” [424, c. XVI]. 
     Но разве это только идолопоклонники и язычники, кого католики преследуют и 
о ком они, подобно Августину, вопиют Богу: “О, мой Боже! я так хочу, чтобы 
враги Твои были убиты(?)”. О, нет! их стремления больше проникнуты духом Моисея 
и Каина. Именно против своих ближайших родственников по вере, против своих 
братьев — раскольников — вот, против кого они теперь интригуют за теми стенами, 
которые укрывали любителей убивать — Борджиа. Лавры детоубийственных, 
отцеубийственных и братоубийственных пап оказались подходящими советниками 
Каинам из Кастелфидардо и Ментаны. Теперь настала очередь славянских христиан, 
восточных схизматиков — филистимлян греческой церкви. 
     Его святейшество Папа, после того, как исчерпал, в метафоре 
самовосхваления, все возможные приравнивания себя к великим библейским пророкам,
 наконец, действительно уподобился библейскому патриарху Иакову, “боровшемуся 
со своим Богом”. Он теперь увенчивает здание католической набожности открытыми 
симпатиями к туркам! Наместник Бога на Земле провозглашает свою непогрешимость 
тем, что в истинно-христианском духе одобряет деяния мусульманского Давида, 
современного башибузука, и кажется, что ничем невозможно доставить большего 
удовольствия его святейшеству, как преподнесением ему в подарок последним 
несколько тысяч болгарских или сербских “крайних плотей”. Верная своей политике 
быть чем угодно и для кого угодно, лишь бы в пользу своих интересов. Римская 
церковь, пока мы пишем эти строчки (1876 г.), благожелательно взирает на