какое-то божественное имя. Профессор говорит: 
      “В жертвенных вызываниях отведено место богу “Кто”, и гимны, адресованные 
ему, называются “Ктоистскими гимнами””. 
     А разве бог “Кто” является менее естественным термином, чем бог “Я есмь”? 
Разве “Ктоистские” гимны менее уважительны, нежели “Я-есмические” псалмы? И кто 
может доказать, что это в самом деле ошибка, а не преднамеренное выражение? 
Разве так уж невозможно поверить, что этот странный термин именно обязан своим 
происхождением почтительному благоговению, которое заставило поэта заколебаться,
 прежде чем дать имя, как форму тому, кто справедливо считается высочайшей 
абстракцией метафизических идеалов — Богу? Или, что то же самое чувство 
заставило пришедшего затем комментатора приостановиться и таким образом 
предоставить труд антропоморфизации “Непознаваемого”, “КТО”, будущей 
человеческой концепции? 
      “Эти поэты древности больше думали для себя, чем для других”, — замечает 
сам Макс Мюллер. — “Они, скорее, искали в своем языке возможности точнее 
выразить свою мысль, чем угодить воображению своих слушателей”.492 
     К несчастью это как раз та самая мысль, которая не пробуждает никакого 
ответного эхо в умах наших филологов. 
     Далее мы читаем толковые советы изучающим гимны “Ригведы”, чтобы они 
собирали, сопоставляли, отсеивали и отбрасывали. 
      “Пусть он изучает комментарии, “Сутры”, “Брахманы”, и даже позднейшие 
труды, чтобы исчерпать все источники, из которых может быть извлечена 
информация. Он [ученик] не должен презирать преданий, даже если их неправильные 
представления... осязаемы... Ни один уголок в “Брахманах”, “Сутрах”, “Яске” и 
“Сайяне” не должен быть оставлен неисследованным, прежде чем мы предложим наше 
собственное толкование... Когда ученик закончит свою работу, тогда поэт и 
философ должны подхватить и окончательно завершить ее”.493 
     Плохие шансы у “философа” заступить на место ученого филолога и попытаться 
исправить его ошибки! Нам хотелось бы увидеть, какого рода прием был бы оказан 
наиболее эрудированному индусскому ученому из Индии со стороны образованной 
публики в Европе и Америке, если бы он взялся поправлять одного ученого после 
того, как последний отсеивал, принимал, отбрасывал, объяснял и объявлял, что 
хорошо и что “абсурдно и ребячески” в священных книгах его предков. То, что в 
конечном счете было бы объявлено “брахманистскими неправильными 
представлениями” конклавом европейских и в особенности германских ученых, имело 
бы настолько же мало шансов на пересмотр по просьбе наиболее эрудированного 
пандита Бенареса или Цейлона, насколько толкование еврейских священных писаний 
Маймонидом и Филоном Иудеем со стороны христиан, после того как церковные 
соборы приняли неправильные переводы и толкования Иринея и Евсевия. Какой 
пандит или туземный философ может знать язык своих предков, религию или 
философию столь же хорошо, как англичанин или немец? Или, почему более терпеть 
индуса в роли излагателя брахманизма, чем раввинистического ученого в роли 
истолкователя иудаизма или пророчеств Исайи? Более безопасных и заслуживающих 
доверия переводчиков можно найти поближе к дому. Тем не менее, все же будем 
надеяться, что найдется наконец, даже хотя бы в туманном будущем, европейский 
философ, который будет просеивать священные книги религии мудрости, и не будет 
опровергаем любым другим из его класса. 
     А пока что, не обращая внимания на какие-либо признанные авторитеты, 
постараемся сами просеять некоторые из этих мифов старины. Мы будем искать их 
объяснения среди народных истолкований и нащупывать путь себе с помощью 
магической лампы Трисмегиста — таинственного числа семь. Должна же существовать 
какая-либо причина, почему эта цифра была везде принята в качестве мистического 
исчисления. У каждого древнего народа Творец, или Демиург, помещен над седьмым 
небом. 
      “И если бы я коснулся посвящения в наши священные мистерии”, — говорит 
император Юлиан, каббалист, — “вакхизированные халдеями в отношении 
семилучевого Бога, возвышающего души через Себя, я мог бы сказать вещи 
неизвестные, очень неизвестные толпе, но хорошо известные благословенным 
теургам”.494 
     В “Лидии” сказано, что 
      “халдеи зовут Бога ИАО и часто называют его САВАОФ, как Того, кто 
находится над семью орбитами (небесами или сферами), т. е. Демиурга”.495 
     Чтобы узнать потенциальность этого числа, нужно обратиться к пифагорейцам 
и каббалистам. Экзотерически семь лучей солнечного спектра конкретно 
представлены в семилучевом боге Хептактисе. Эти семь лучей, сведенные в ТРИ 
первичные луча, а именно, в красный, синий и желтый, образуют солнечную триаду 
и представляют собою соответственно дух-материю и дух-сущность, В последнее 
время наука также свела семь лучей к трем первичным, подтвердив таким образом 
научную концепцию древних насчет, по крайней мере, одного видимого проявления 
невидимого божества, и семь разделено на четверку и троицу. 
     Пифагорейцы называли число семь колесницей жизни, так как оно содержало 
тело и душу. Они это объясняли, говоря, что человеческое тело состоит из 
четырех главных элементов и что душа тройственна, так как содержит рассудок, 
страсть и желание. Считалось, что непроизносимое СЛОВО является Седьмым и 
высочайшим изо всех, так как существует шесть низших его заменителей, 
принадлежащих каждый к одной степени посвящения. Это евреи заимствовали свою 
субботу от древних, которые называли ее днем Сатурна и считали несчастливым 
днем, а не последние от израильтян при переходе в христианство. Народы Индии, 
Аравии, Сирии и Египта соблюдали недели из семи дней; и римляне восприняли этот 
семиричный метод от этих стран, когда последние были подчинены Империи. Все же