идолом, в которого они верят; где истец, который не мог добиться справедливости,
 замаривает себя голодом у дверей судьи; где философ, который думает, что он 
узнал все, чему этот мир может его научить, и который томится желанием быть 
поглощенным божеством, спокойно вступает в воды Ганга, чтобы достичь другого 
берега существования”,420 — в такой стране даже добровольное распятие на кресте 
прошло бы незамеченным. В Иудее, и даже среди более храбрых народов, чем 
евреи — римлян и грекоз — где каждый цепляется более или менее за жизнь и где 
большинство стали бы отчаянно бороться за нее, — было рассчитано, что 
трагический конец великого Реформатора произведет глубокое впечатление. Имена 
даже таких меньших героев как Муций Сцевола, Гораций Коклес, матерь Гракхов и 
другие дошли до потомства; и в наши школьные дни, а также позднее в жизни 
повествование о них всегда будило нашу симпатию и вызывало почтительное 
восхищение. Не можем ли мы когда-либо забыть презрительную улыбку неких индусов 
в Бенаресе, когда одна английская леди, жена священника, пыталась произвести на 
них впечатление величием жертвы Иисуса, отдавшего свою жизнь за нас? Тогда в 
первый раз нам в голову пришла мысль, насколько пафос великой драмы Распятия 
имеет отношение к последующим событиям по основанию христианства. Даже 
обладающий большим даром воображения Ренан был понуждаем этим чувством написать 
в последней главе своей “Жизни Иисуса” несколько страниц исключительной красоты.
421 
     Аполлоний, современник Иисуса из Назарета, был подобно ему полным 
энтузиазма основателем новой духовной школы. Может быть, менее метафизический и 
более практичный, чем Иисус, менее мягкий и совершенный по своей натуре, он, 
тем не менее прививал ту же самую квинтэссенцию духовности и те же высокие 
истины нравственности. Его великой ошибкой было то, что он слишком ограничил 
свою деятельность высшими классами общества. В то время как бедным и униженным 
Иисус проповедовал “Мир на земле и благоволение к людям”, — Аполлоний был 
другом королей и вращался среди аристократии. Он родился в их среде и сам был 
богатый человек, тогда как “Сын человеческий”, представляющий народ, “не имел 
где голову положить”. Тем не менее оба эти “чудотворца” поражают преследованием 
одной и той же цели. Еще раньше Аполлония появился Симон Волхв, прозванный 
“великою Силою Бога”. Его “чудеса” и более чудесны и более разнообразны и лучше 
засвидетельствованы, чем чудеса любого из апостолов или самого галилейского 
философа. Материализм отрицает этот факт в обоих случаях, но история 
подтверждает. Аполлоний следовал за ними; и насколько велики и прославлены были 
творимые им чудеса по сравнению с теми, которые приписывают мнимому основателю 
христианства, как утверждают каббалисты, — об этом снова свидетельствует 
история и Юстин Мученик.422 
     Подобно Будде и Иисусу Аполлоний был непреклонным врагом всякому внешнему 
представлению набожности, всякой демонстрации бесполезных религиозных церемоний 
и лицемерия. Если, подобно христианскому Спасителю, Тианский мудрец предпочел 
бы товарищество бедных и униженных; и если вместо удобной естественной смерти 
приблизительно ста лет отроду он стал бы добровольным мучеником, 
провозгласившим божественную Истину с креста,423 — его кровь могла бы оказаться 
столь же действенной для последующего распространения духовных доктрин, как 
кровь христианского Мессии. 
     Клеветнические сплетни, распущенные против Аполлония, были настолько 
многочисленны, насколько они были лживы. Еще спустя такое долгое время, как 
восемнадцать веков после его смерти, он был оклеветан епископом Дугласом в его 
труде против чудес. В этом труде достопочтимый епископ разбился об исторические 
факты. Если мы будем изучать этот вопрос беспристрастно, мы вскоре поймем, что 
этика, проповедуемая Гаутамой Буддой, Платоном, Аполлонием, Иисусом, Аммонием 
Саккасом и их учениками, была обоснована на одной и той же мистической 
философии. Что все они поклонялись одному Богу независимо от того, считали они 
его “Отцом” человечества, который живет в человеке, как человек живет в Нем, 
или же Непостижимым Творческим Принципом; все они вели Богоподобные жизни. 
Аммоний, говоря о своей философии, учил, что их школа ведет свое начало со дней 
Гермеса, который принес свою мудрость из Индии. Это было полностью то же самое 
мистическое созерцание, как у йогов: общение брахмана со своим собственным 
сияющим Я — “Атманом”. И этот индусский термин опять-таки каббалистический, par 
excellence. Кто этот “Я”? — спрашивается в “Ригведе”. “Я — это Владыка всего... 
все содержится в этом Я; все я содержатся в этом Я. Сам Брахман есть только Я,
424 — дан ответ. “Идра Рабба” говорит: “Все есть Он Сам, и Он Сам сокрыт со 
всех сторон”.425 “Адам Кадмон каббалистов содержит в себе все души израильтян, 
и он сам находится в каждой душе”, — говорит “Зогар”.426 Таким образом, основа 
эклектической школы была идентична с доктринами йогов, индусских мистиков, и 
раннего буддизма учеников Гаутамы. И когда Иисус уверяет своих учеников, что 
“дух истины, которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает 
Его”, обитает с ними и в них, которые “в Нем и Он в которых” [Иоанн, XIV], то 
он излагает то же самое учение, которое мы находим в каждой философии, 
заслуживающей этого названия. 
     Лабуле, скептический французский ученый, не верит ни одному слову чудесной 
книги жизни Будды; тем не менее ему хватило духу сказать о Гаутаме, что он был 
только вторым по сравнению с Христом по великой чистоте его этики и личной 
нравственности. За оба эти мнения де Мюссе дает ему почтительный выговор. 
Раздосадованный за это научное противоречие его обвинениям в демонопоклонстве, 
выдвигаемым против Гаутамы Будды, он уверяет своих читателей, что “се savant 
distingue n'a point etudie cette question” [100, с. 74]. 
      “Я, не колеблясь, говорю”, — в свою очередь замечает Бартоломео Сент-Илер,
 “что за единственным исключением Христа, нет среди основателей религий фигуры