ни более чистой, ни более трогательной, чем фигура Будды. Его жизнь безупречна. 
Его постоянный героизм равен его убежденности... Он сам совершенный образец 
всех тех добродетелей, которые он проповедует; его самоотречение, его 
милосердие, его неизменное благодушие не изменяют ему ни на мгновение. В 
двадцатидевятилетнем возрасте он покинул царский двор своего отца, чтобы стать 
монахом и нищим... и когда он умирает на руках своих учеников, он умирает с 
безмятежностью мудреца, который применял добродетель во всей своей жизни и кто 
умирает убежденным, что он нашел истину” [407]. 
     Этот заслуженный панегирик не сильнее того, который Лабуле сам произнес, и 
который вызвал гнев де Мюссе. 
      “Более чем трудно”, — добавляет первый, — “понять, как люди, которым не 
помогало божественное откровение, могли вознестись на такую высоту и так близко 
приблизиться к истине”.427 
     Да, любопытно, отчего тут так много возвышенных душ, которым “не помогает 
откровение”! 
     А почему кто-либо должен удивляться тому, что Будда умер с философской 
безмятежностью? Как правило, говорят каббалисты: 
      “Смерти нет, и человек никогда не выступает за пределы вселенской жизни. 
Те, кого мы считаем мертвыми, все еще живут в нас, как мы живем в них... Чем 
больше человек живет для своего ближнего, тем меньше он должен бояться смерти” 
[157]. 
     А мы могли бы добавить к этому, что тот, кто живет для человечества, тот 
делает даже больше, чем тот, кто умирает за него. 
     Несказуемое имя, в поисках которого так много каббалистов — незнакомых ни 
с одним из восточных или даже европейских адептов — напрасно тратят свои знания 
и жизни, обитает латентным в сердце каждого человека. Это волшебное имя, 
которое, согласно самым древним оракулам “устремляется в бесконечные миры 
???????? ??????????”, может быть обретено двояко: путем регулярных посвящений 
и — через “слабый голос”, который Илия услышал в пещере Хореба, горы Бога. И 
“когда Илия услышал его, он закутал лицо в плащ и встал у входа в пещеру. И вот 
раздался этот голос”. 
     Когда Аполлоний Тианский желал услышать “слабый голос”, он обычно 
закутывался весь целиком в плащ из тонкой шерсти, на который он ставил обе свои 
ступни, после совершения неких магнетических пассов, и произносил не “имя”, а 
призыв, хорошо известный каждому адепту. Затем он натягивал плащ поверх головы 
и лица, и его полупрозрачный или астральный дух был свободен. В обычной жизни 
он носил шерстяную одежду не больше, чем жрецы храмов. Обладание сокровенной 
комбинацией “имени” давало иерофанту верховную власть над каждым существом, 
человеческим или другим, стоящим ниже его самого по силе души. Поэтому, когда 
Макс Мюллер говорит нам о “Сокровенном величии” Quichи, “которое никогда не 
должно быть раскрыто человеческими руками”, — то каббалисты прекрасно понимают, 
что подразумевалось под этим выражением и совсем не удивляются, когда даже этот 
наиболее эрудированный филолог восклицает: “Что это было, мы не знаем!” 
     Мы не можем слишком часто повторять, что религию, проповедуемую Иисусом, 
можно понять только с помощью доктрин наиболее древних философий. Именно, через 
Пифагора, Конфуция и Платона мы можем постигнуть идею, которая лежит в основе 
термина “Отец” в Новом Завете. Идеал божества Платона, кого он называет Единым 
Вечносуществующим, Незримым Богом, Образователем и Отцом всего,428 — скорее 
всего является “Отцом” Иисуса. Это то божественное существо, о котором 
греческий мудрец говорит, что Оно не может быть ни завистливым, ни породителем 
зла, так как Оно не может производить ничего другого, кроме доброго и 
справедливого;429 Оно определенно не является Иеговой Моисея, “ревнивым Богом”, 
но скорее Богом Иисуса, который “один только благ”. Он превозносит Его 
всеобъемлющую божественную власть430 и Его всемогущество, но в то же самое 
время указывает, что так как Оно неизменно, Оно никогда не может пожелать 
изменить свои законы, т. е. искоренить из мира зло путем чуда.431 Оно всезнающе,
 и ничто не ускользает от Его зоркого ока [44, X, 901d]. Его справедливость, 
которую мы находим воплощенной в законе вознаграждения и воздаяния, не оставит 
ни одного преступления ненаказанным, ни одного доброго деяния 
невознагражденным;432 и поэтому Платон заявляет, что единственный путь 
почитания Бога заключается в развитии нравственной чистоты. Он совершенно 
отвергает не только антропоморфическую идею, что Бог мог иметь материальное 
тело [31, 246c], но и “с отвращением отвергает те басни, которые приписывают 
страсти” ссоры и всякого рода преступления меньшим богам” [16]. Он с 
негодованием отвергает, что Бог позволяет умилостивлять Себя или, вернее, 
подкупить себя молитвами и жертвоприношениями [44, X, 905d]. 
     “Федр” Платона раскрывает, кем человек когда-то был и кем он опять может 
стать. 
      “До того как дух человека погрузился в чувственность и был воплощен с нею 
через утерю своих крыльев, он жил среди богов в воздушном (духовном) мире, где 
все истинно и чисто”. 
     В “Тимее” он говорит: 
      “Было время, когда человечество не размножалось, но жило в виде чистых 
духов”. 
     В будущем мире, говорит Иисус, “не будут ни жениться, ни выдаваться замуж”,
 но будут “жить, как ангелы Божии в Небесах”. 
     Исследования Лабуле, Анкетила Дюперона, Колбрука, Бартоломео Сент-Илера, 
Макса Мюллера, Шпигеля, Бюрнуфа, Уильсона и многих других лингвистов, вынесли 
некоторую часть истины на свет. И теперь, когда трудности санскрита, тибетского,
 сингалезского, зенда, пехлеви, китайского и даже бирманского языков частично