частицу неодушевленной материи. Это дерево есть символ вселенской Жизни, как 
органической, так и неорганической; а из его трех корней один протягивается до 
небес; второй — до обители великанов-магов, обитателей высоких гор; а третий, 
под которым находится родник Хвергелмир, вгрызается в чудовище Нидхог, которое 
постоянно вводит человечество во зло. У тибетцев тоже есть свое земное дерево, 
и легенда эта невероятно древнего происхождения. У них оно называется Зампун. 
Первый из его трех корней также протянут до неба; второй уходит вниз в нижнее 
царство; третий остается посредине и протянут к востоку. Земное дерево индусов 
называется Ашватха [163]. Его ветви — составные элементы видимого мира; его 
листья — мантры Вед, символы вселенной в своем интеллектуальном и в 
нравственном понимании. 
     Кто может тщательно изучать древние религии и космогонические мифы и не 
ощущать, что это поразительное подобие концепций в своих экзотерических формах 
и в эзотерическом духе есть результат не совпадения, а проявления определенной 
схемы? Это показывает, что уже в те века, которые отделены от нас непроницаемым 
туманом преданий, человеческая религиозная мысль развивалась в полном согласии 
во всех частях нашей планеты. Христиане называют это обожание природы в его 
наиболее сокровенной истинности пантеизмом. Но если последний, который 
поклоняется и раскрывает нам Бога в пространстве — в единственной возможной 
объективной Его форме, в форме видимой природы — чем постоянно напоминает 
человечеству о Том, кто создал ее, а богословский догматизм служит лишь для 
того, чтобы все более скрывать Его из нашего поля зрения, тогда — которое из 
этих двух лучше приспособлено к нуждам человечества? 
     Современная наука настаивает на учении эволюции; то же делает человеческий 
разум и “тайная доктрина”, и эта идея находит поддержку в древних легендах и 
мифах, и даже в самой Библии, если читать ее между строк. Мы видим, как цветок 
развивается из почки, и почка от семени. Но откуда развивается последнее со 
всей его заранее предопределенной программой физической трансформации и его 
невидимыми, следовательно, духовными силами, которые постепенно развивают его 
форму, цвет и запах? Слово “эволюция” само говорит за себя. Зародыш нынешней 
человеческой расы должен был предсуществовать в породителе этой расы, как семя, 
в котором лежит сокрытый цветок будущего лета, должно было развиться в оболочке 
цветка-породителя. Породитель может только немножко отличиться от порождаемого, 
но все же он отличается от будущего потомства. Допотопными предками нынешнего 
слона и ящерицы, возможно, были мамонт и плезиозавр; почему же тогда предками 
нынешней человеческой расы не могли быть великаны Вед, “Волюспы” и “Книги 
Бытия”? В то время как положительно абсурдно будет верить, что имело место 
“преображение видов”, как думают некоторые более материалистические 
эволюционисты, естественно будет думать, что каждый род, начиная от моллюсков и 
кончая обезьяной-человеком, видоизменялся, развиваясь из своей собственной, 
отличающейся от других, первоначальной формы. Предположим, что мы допускаем, 
что “животные произошли, самое большое, только от четырех или пяти 
прародителей” [164, с. 484], и что даже, а la rigueur,131 “все органические 
существа, которые когда-либо жили на этой земле, произошли из какой-то одной 
первоначальной формы”;132 все же никто, кроме совершенно слепого материалиста, 
совершенно лишенного интуиции, может серьезно ожидать, что он увидит “в далеком 
будущем... психологию, базирующуюся на новой основе, при которой не будет 
надобности достигать мыслительных сил и способностей постепенно” [164, с. 488]. 

     Физический человек, как продукт эволюции, может быть оставлен в руках 
ученого точной науки. Никто, кроме него, не может пролить света на физическое 
происхождение расы. Но мы должны решительно отказать материалисту в этой же 
привилегии по отношению к вопросу о человеческой психической и духовной 
эволюции, ибо он и его высшие способности не могут быть доказаны никаким 
решительным доказательством, что они “постольку же являются продуктами эволюции,
 поскольку такими являются скромнейшее растение или простейший червь”.133 
     Высказав это, мы продолжим показ эволюционных гипотез старого брахманизма, 
воплощенных ими в аллегории о Земном дереве. Индусы представляют свое 
мифическое дерево, которое они называют Ашвата, по другому, не так, как 
скандинавы. Оно описывается ими, как растущее наоборот — ветви простираются 
книзу, а корни кверху. Первые олицетворяют внешний мир чувств, т. е. видимую 
космическую вселенную, а последние — невидимый мир духа, потому что корни 
местом своего происхождения имеют в небесных сферах, где со времен сотворения 
мира человечество помещало своих незримых богов. Так как творящая энергия 
возникла в первоначальной точке, то религиозные символы всех народов 
представляют ясные иллюстрации этой метафизической гипотезы, проповедуемой 
Пифагором, Платоном и другими философами. 
      “Эти халдеи”, — говорит Филон [165, § 32], — “были того мнения, что 
космос в сущем есть единая точка, являющаяся или самим Богом (Теос) или тем, 
что в ней является Богом, подразумевая душу всего сущего”. 
     Египетские пирамиды также символически представляют эту идею земного 
дерева. Ее вершина является мистическим звеном между небесами и землей и 
выражает идею корня, тогда как основание представляет расходящиеся ветви, 
простирающиеся к четырем странам света материальной вселенной. Пирамида 
передает идею, что все сущее имело начало в духе — эволюция изначально началась 
сверху и распространилась книзу, а не наоборот, как учит теория Дарвина. 
Другими словами — имела место постепенная материализация форм, продолжавшаяся 
до тех пор, пока не был достигнут предопределенный рубеж снижения. И этот рубеж 
является тою точкою, где учение современных эволюционистов вступает на арену 
спекулятивных гипотез. Дойдя до этого периода, нам легче понять “Антропогенез”