встречаемся с подобным случаем, мы с радостью кладем лавровый венок к ногам 
такого отважного и честного ученого. Такими являются профессор Джовитт, глава 
Болиолского колледжа, и профессор Региус из Оксфордского университета, знаток 
греческого языка, который в своем переводе трудов Платона, говоря о “физической 
философии древних в целом”, отдает ей справедливость: 
     1. “Что идея существования звездных туманностей была получена от физиков 
древности”. Поэтому ее нельзя обосновывать на телескопических открытиях Гершеля,
 как это делает Дрейпер [48, с. 240] 2. “Что животные развились из 
переселившихся на сушу лягушек, а человек развился из животного — этого мнения 
придерживался Анаксимен в шестом веке до Р. X.”. Профессор мог бы к этому 
добавить, что эта теория существовала за несколько тысяч лет до Анаксимена; что 
она пользовалась признанием среди халдейцев, и что дарвинская теория эволюции и 
обезьянья теория имеют допотопное происхождение. 3. “...что даже Филолай и 
ранние пифагорейцы верили, что земля — это небесное тело, вращающееся в космосе 
как и другие звезды”.170 Таким образом Галилей, изучая некоторые фрагменты 
Пифагора, которые, как доказывает Рюхлин, должны были еще существовать в дни 
флорентийского математика;171 и, кроме того, будучи знаком с доктринами старых 
философов, только снова подтвердил доктрину, которая преобладала в Индии в 
отдаленнейшей древности. 4. Древние “...думали, что у растений имеется пол так 
же, как у животных”. Таким образом нашим современным естествоиспытателям 
пришлось только следовать по стопам своих предшественников. 5. “Что музыкальные 
ноты зависят от относительной длины и натяжения струны, которая их испускает, и 
что они измеряются числом”. 6. “Что математические законы царствуют во всем 
мире, и даже качественные различия имеют происхождение в числах”; и 7. 
“уничтожение материи ими отрицалось, и они признавали только трансформацию”.172 
“Хотя одно из этих открытий можно бы и приписать удачной догадке”, — добавляет 
Джовитт, — “все же их едва ли можно приписать просто совпадениям” [30, т. II, с.
 508]. 
     Короче говоря, философия Платона представляла единую последовательную 
систему; она охватывает эволюцию миров и видов, корреляцию и сохранение энергий,
 трансмутацию материальной формы, неуничтожаемость материи и духа. Их положение 
по отношению к последнему далеко определило нашу современную науку; и свод этой 
философской системы был закреплен совершенным и нерушимым ключевым камнем. Если 
наука в последнее время сделала такие огромные шаги вперед, если наши знания 
законов природы гораздо выше знаний древних, то почему наши вопросы и поиски, 
касающиеся природы и источника жизни, остаются без ответа? Если современная 
лаборатория настолько богаче плодами своих исследований по сравнению с 
лабораторией древних, то почему так получается, что какой бы мы шаг ни делаем, 
он попадает на тропинку, давно протоптанную до христианской эры? Почему так 
происходит, что наиболее прогрессивная точка зрения, когда она нами достигнута, 
дает нам только возможность увидеть в затянутой дымкой дали на горной тропе к 
знанию, увековеченные доказательства, которые более ранние исследователи 
оставили как знаки, что они там были и занимали то место? 
     Если уж современные мастера настолько опередили древних, то почему они не 
могут восстановить для нас утерянные умения, которыми обладали наши 
после-потопные прадеды? Почему они не дают нам неблекнущих красок Луксора — 
пурпура тирианцев; яркого вермильона и ослепительной сини, которыми украшены 
стены того места и которые сегодня так же ярки и свежи, как в день их 
нанесения; неразрушающегося цемента пирамид и древних акведуков; дамасского 
лезвия, которое можно было скрутить в его ножнах наподобие штопора и при этом 
не сломать; великолепных, ни с чем несравнимых оттенков крашеного стекла, 
которое находят среди песков древних руин и в оконных перекладинах древних 
соборов; и секрета подлинного ковкого стекла? И если химия почти неспособна 
состязаться по некоторым искусствам даже с ранним средневековьем, зачем тогда 
хвастать достижениями, которые, по всей вероятности, были хорошо известны 
тысячи лет тому назад? Чем дальше развиваются археология и филология, тем 
сильнее уязвляют нашу гордость открытия, которые они ежедневно совершают, и тем 
больше славных свидетельств они приносят в пользу тех, кто в силу своей 
отдаленности во времени считались невежами, погрязшими в трясине суеверия. 
     Почему мы забываем, что за много веков до того, когда судна 
предприимчивого генуэзца разрезали западные воды, финикийские корабли уже 
совершали кругосветные плавания и распространяли цивилизацию в областях, ныне 
уже превратившихся в молчаливые пустыни? Какой археолог осмелится утверждать, 
что та же самая рука, которая возводила египетские пирамиды, Карнак и тысячи 
нынешних руин, в забвении рассыпающихся в пыль, не воздвигла монументальный 
Нагкон-Ват Камбоджи? или не начертала иероглифов на обелисках и дверях 
покинутой индейской деревни, недавно открытой в Британской Колумбии лордом 
Даферином? или знаки на руинах Паленке и Ушмаля и руинах в Центральной Америке? 
Разве реликвии, которые мы храним в наших музеях — последние памятники давно 
“утерянных искусств” — не свидетельствуют громогласно в пользу древней 
цивилизации? И разве они все не доказывают снова и снова, что исчезнувшие 
народы и континенты похоронили вместе с собою также свои науки и искусства, 
которых не смогли воскресить ни первый тигель, раскаленный в средневековом 
монастыре, ни последний, треснувший в лаборатории современного химика, — не 
воскресили и не воскресят, по крайней мере, в нынешнем веке. 
      “У них были некоторые познания по оптике”, — великодушно допускает 
профессор Дрейпер по отношению к древним; другие даже и эту малость отрицают — 
“Выпуклые линзы, обнаруженные в Нимруде, являются доказательством, что они были 
знакомы с увеличительными инструментами” [48, с. 14]. 
     В самом деле? Если бы это так не было — все классические писатели