ерах из жизни других людей, я 
предоставила их самим себе. Вместо такого предупреждения я выдала им 
предварительные знания, кои ведут к самым сокровенным тайнам природы и древней 
Религии-Мудрости и которые лишь немногие могут оценить. Наконец, не сочтя 
нужным сперва подготовить их, назначив всем испытательный срок на год или около 
того, я предоставила им возможность поступать как вздумается, а в большинстве 
случаев и невольно сбиться с пути. Потому-то у нас столько членов, заботящихся 
лишь о новых Инструкциях себе на потеху, и несколько отступников, которые уже 
причинили огромнейший вред Теософскому Обществу, не говоря уже об 
Э[зотерической] С]екции]. Это – результат и следствие того, что я не 
потрудилась следовать правилам и принудительно вводить их в действие; и ныне я 
в этом смиренно каюсь пред всеми своими друзьями, которые это прочтут.
      Как правдиво звучат слова из письма Учителя:
      «Опыт лишь слишком ясно доказывает, что любое уклонение от освященных 
веками правил по руководству и наставлению ученика, дабы приноровиться к 
западным обычаям и предрассудкам, является фатальной политикой».
      «Прежде чем ученик может быть обучен, он должен познать, как вести себя 
по отношению к миру, своему учителю, священной науке и внутреннему Я», – 
сказано в письме, в котором цитируется восточный афоризм, гласящий:
      «Рябь на водной поверхности отображает лишь преломленные образы» – здесь 
Учитель имеет в виду, что, пока учащиеся не обуздали свои мирские страсти и 
пребывают в неведении относительно Истины, их неподготовленные умы будут 
воспринимать все в свете мирского, а не истинно духовного, эзотерического 
суждения.
      «И можно ли тогда ожидать, – вопрошается в нем, – что они увидят что-либо,
 кроме преломленных истин, кои таковое суждение непременно предпошлет, исказив 
их при этом еще больше? Небрежение старинными обычаями непременно обернется 
злом».
      Насколько правдивы эти слова, доказывает наш случай. Ибо разве небрежение 
освященными веками обычаями, запрещающими говорить на публике или перед 
невежественными массами о священных предметах, в чем мы, два Основателя, 
повинны, принесло Т[еософскому] О[бществу] и отдельным кандидатам что-нибудь, 
кроме горести и скандала, даже до того, как была образована Э[зотерическая] 
С[екция]? В слепой безрассудности, без разрешения и размышления, мы – полковник 
Олькотт и я, наиглавнейшие из всех, приподняли некоторые из покровов Истины, не 
раз позволив мельком взглянуть на тайные законы Природы и Бытия слепой, 
невежественной, руководимой лишь чувствами публике, и тем спровоцировали 
ненависть, обострили скептицизм и возбудили зловредную деятельность многих 
оппонентов, которые, в противном случае, оставили бы нас в покое. Ах, друзья, 
каким мудрым законом и благоразумным ограничением было сие древнее правило, 
ограничивавшее это священное, но опасное знание (опасное, ибо обоюдоострое) 
лишь кругом избранных, и эти избранные были связаны клятвой, нарушение коей 
грозило им гибелью. Да и по сей день именно эти избранные подвергаются большему 
риску. Некоторые теософы, еще совсем недавно почти обожавшие Т[еософское] 
О[бщество] и особенно его Учителей, потеряли или невольно теряют свое моральное 
равновесие, причем некоторые из-за ядовитых слов, нашептанных им на ухо 
предателями; другие же разбрасывают свои хорошие кармические шансы на все 
четыре стороны, превращаясь в злейших и беспринципных врагов. От грубой публики 
этого можно было ожидать, но от друзей, братьев, сподвижников! Ну а что 
касается членов Э[зотерической] С[екции], как теперь представляется, так это в 
большей мере, если и не всецело, моя вина; и карма теперь понуждает меня испить 
глоток горечи из своей железной чаши. Если бы я, вместо того чтобы выказывать 
такую обнадеживающую уверенность в нерушимости людского слова чести и почти 
слепую веру в то, что святость их клятвы окажется надежной гарантией 
преданности любого присягнувшего члена; если бы вместо этого я строго 
придерживалась древних оккультных правил восточной дисциплины, то, что имело 
место, никогда бы не произошло. Но я никогда не допускала даже мысли, что 
двоякая клятва такой святости, как та, что дается от имени высшего Я, может 
когда-либо быть нарушена, как бы низко кто ни ценил свое «самое священное слово 
чести». Даже в тех немногочисленных случаях, когда темная зловещая аура вокруг 
лица на фотографии явно предупреждала меня, я все же надеялась на чудо. Я никак 
не могла заставить себя поверить, что какие-нибудь мужчина или женщина способны 
на такое преднамеренное предательство. Я отбросила как зловредную, грешную 
мысль идею о том, что сознательная безнравственность могла прекрасно уживаться 
в человеке уже после того, как он дал такой священный обет; и ныне я впервые 
познала возможность того, что некоторые теософы правдиво окрестили «клятвой 
лишь на словах». Если бы я навязывала правила, я, несомненно, лишилась бы двух 
третей наших присягнувших членов, тех, кто подписал ее, как подписали бы они 
любое циркулярное письмо, но тогда, по крайней мере, те немногие, что до конца 
остались верными своим обетам, извлекли бы гораздо больше пользы, чем сейчас. 
Но презрев обычные предосторожности испытательного срока, я тем самым должна 
благодарить лишь самое себя; а потому вполне справедливо, что я первой за это и 
должна пострадать от неумолимого закона кармы. Но я, облаченная в броню, 
сотканную каждодневными и почти ежечасными несправедливыми нападками, мало бы 
заботилась об этом; но вот о чем я сожалею более всего, – и с такой горечью, 
какую немногие из вас в состоянии когда-нибудь вообразить, – так это о том, что 
столько добросовестнейших, добрейших и честнейших господ и дам будут вынуждены 
страдать по вине единиц. Ибо, хоть вина эта – лишь досадная оплошность с моей 
стороны, все же она, как я полагаю, есть следствие моей нерадивости. И 
посмотрите-ка! Карма моя явилась предостережением почти что с самого основания 
Э[зотерической] С[екции].
      Но начала я хорошо. Некоторым из тех, кого я сочла совершенно 
недостойными клятвы, было отказано с самого начала; но