общего целого, то сейчас пробуждающаяся Самость пытается вести нас дальше, к 
новому единству, к новому соединению с целым. Главная же проблема при этом 
состоит в том, что теперь нам нужно целиком довериться этому прежде не 
осознававшемуся высшему водительству, чего наше могучее и оттого чересчур 
гордое «Я», — как, впрочем, и «Я» слабое и робкое, — ну никак не хочет. В 
первом случае ему не хватает понимания ситуации, во втором — доверия к высшему 
началу. Вот почему Самости часто приходится загонять нас в ситуации настолько 
безвыходные, в такие тяжелые кризисы, с которыми одно наше «Я» само по себе 
заведомо не способно справиться, несмотря на весь свой опыт, на все 
быстродействующие средства и хитроумные уловки, которые успело освоить наше 
сознание: вдруг оказывается, что ничто больше не помогает. В результате 
наступает ощущение полной беспомощности, безнадежности и отчаяния, пока, 
наконец, нашему «Я» на исходе всех его сил не останется ничего иного, как 
сложить оружие и объявить о своей капитуляции, ожидая скорой казни. Однако 
вместо ожидаемой казни или падения в пропасть человек вдруг ощущает, что его 
подхватывает и несет какая-то новая сила, гораздо более мощная, чем все те, 
которые были ему известны и на которые он привык полагаться. Это и есть 
решающая встреча человека со своей Самостью, с тем самым китом, который 
проглотил Иону. К.-Г. Юнг в одном из своих писем описывает, как он сам пережил 
нечто подобное, когда перенес инфаркт: «Я был свободен, полностью свободен и 
целостен, как никогда раньше... Это было нечто невидимое и неощутимое,  но 
очень плотное, пронизанное при этом ни с чем не сравнимым и неописуемым 
чувством вечного блаженства; прежде я бы никогда не поверил, что такое чувство 
может быть доступно в пределах человеческого опыта. На чужой взгляд, и тем 
более, пока человек не переступил порог смерти, это может выглядеть как 
величайшая жестокость. Но стоит лишь попасть туда, внутрь, как тебя наполняет 
такое чувство целостности, покоя и полноты бытия, что назад уже не хочется 
возвращаться».
    Эту удивительную способность человеческой психики трансформировать своего 
попавшего в безвыходную ситуацию владельца, перевода его в новую ситуацию, К.-Г.
 Юнг называл «функцией трансцендентности». Карты Повешенного, Смерти и 
Умеренности наглядно показывают нам эту трансформацию как переход от середины 
пути к его последней трети.
    На этой последней, трети пути оказывается, что многое стало иным, а многое 
из того, что было прежде таким нужным, привычным и объективно верным, теперь 
годится только на помойку. Это и наше ощущение времени, и отношение к смерти, 
да и вся система ценностей. Для ребенка время циклично. Год всегда один и тот 
же, он начинается и заканчивается новогодней ёлкой. Ёлка бывает то далеко, то 
опять близко. Но она всегда одна и та же. Когда мы немного подрастем, время для 
нас становится линейным, в нем появляется хронология. Теперь один год сменяется 
другим, совершенно иным. Цикл разорван, время стало линией, у которой есть 
начало и есть конец. Теперь время становится для нас величиной количественной, 
то есть конечной. Вначале это нас мало волнует, потому что мы еще живем в 
убеждении, что уж чего-чего, а времени у нас впереди немеряно. Однако потом, 
подойдя к середине жизни, мы замечаем, что время почему-то и идет все быстрее, 
и остается его все меньше. И мы начинаем высчитывать, сколько нам еще осталось, 
пытаемся остановить мгновение, стараясь успеть сделать много дел одновременно, 
чтобы «не терять времени», живя все быстрее и быстрее, все торопливее, тем не 
менее каждый раз со все большим ужасом убеждаясь, что время, как вода, подло 
утекает у нас между пальцами. «Но когда человек остается один, — пишет К.-Г. 
Юнг об этих страхах, — когда наступает ночь, и кругом темно и тихо, ничего не 
слышно и не видно, и ничего нет, кроме мыслей, занятых лишь сложением и 
вычитанием прошедших лет жизни, да еще кроме той самой стрелки часов, которая 
безжалостно отмечает все новые и все более печальные вехи приближения к стене 
мрака, всегда и бесповоротно готовой поглотить все то, что я любил и желал, чем 
владел, на что надеялся и к чему стремился, — вот тут-то вся наша 
благоприобретенная мудрость и уползает в какой-то свой, никому не известный 
уголок, и животный страх душит бессонную душу, как сказочное одеяло-капкан».
    Если нам удается выйти на последнюю треть пути, то мы начинаем  со все 
большей ясностью понимать, что время — это не то, что отмеряется стрелками 
часов, и что нет смысла измерять его количественно, потому что главное во 
времени — его наполненность То есть не количество, а качество. Поэтому важно не 
то, как долго мы живем, а то, как мы живем, и не то, сколько всего мы 
переживаем, а то, насколько глубоко мы это переживаем. На этом фот складывается 
и новое отношение к смерти. Теперь она не кажется нам больше ужасным концом, за 
которым ничего нет. Но мы уже и не ищем нашему «Я» утешения в мыслях о 
возрождении, будь то после Страшного суда или в новом воплощении. Вместо этого 
мы начинаем все больше ощущать себя частицей некоего единого целого, от 
которого мы, по сути, никогда не отделялись и с которым вскоре вновь сольемся. 
Так же, как волна не может существовать отдельно от моря, наше «Я» никогда не 
существовало отдельно от великого целого. И точно так же, как волна должна 
влиться обратно в море, наше «Я» должно раствориться в первоначале всего бытия 
и слиться с ним. Каждая частица любой волны, конечно, была когда-то частицей 
множества других волн. Однако не абсурдно ли было бы волне поэтому утверждать, 
что она существует не в первый раз? Точно так же абсурдно и самонадеянно звучит 
утверждение человеческого «Я», что оно уже жило на этой земле (причем, 
естественно, в облике знаменитой личности). Это не значит, что идея 
реинкарнации ложна сама по себе. Однако делать из нее лекарство от страха 
смерти — не только ошибка, это ложный путь, уводящий в сторону от понимания 
истинного значения смерти. Вместо этого Кен Уилбер советует:  «Забудь о