описывался как «удивительная судьба». В этой связи я думаю о Юстине Кернере и 
его Seeress of Prevorst, и о случае Блумхардта старшего и его медиуме 
Готтлибине Диттусе. Однако, чтобы быть исторически справедливым, я должен не 
забыть упомянуть средневековую Acta Sanctorum. 
Эта линия исследования продолжилась и в более поздних работах, связанных с 
именами Уильяма Джеймса, Фрейда и Теодора Флурной (Floumoy). Джеймс и его друг 
Флурной, швейцарский психолог, сделали попытку описать целостную феноменологию 
психического, а также обозреть ее, как нечто целостное. Фрейд так же, как врач, 
взял за исходную точку целостность и неразделимость человеческой личности, хотя,
 в соответствии с духом времени, он ограничился исследованием инстинктивных 
механизмов и индивидуальных процессов. Он также сузил картину человека до 
целостности весьма важной «буржуазной» коллективной личности, и это с 
неизбежностью привело его к философски односторонним интерпретациям. Фрейд, к 
несчастью, не выдержал искушений медика и все психическое свел к телесному, 
сделав это в манере старых «гуморальных» психологов, не без революционных 
жестов в сторону тех метафизических заповедников, к которым он питал священный 
страх. 
В отличие от Фрейда, который после правильного психологического старта, 
повернул назад в сторону древнего предположения о верховенстве (суверенитете, 
независимости) физической конституции и попытался вернуться обратно в теорию, в 
которой инстинктивные процессы обусловлены телесными, я начинаю с предпосылки о 
верховенстве психического. Так как телесное и психическое, в некотором смысле, 
образуют единство, — хотя в проявлениях своей природы они совершенно различны, 
— мы не можем не приписать реальность каждому из них. Пока у нас нет способа 
постигнуть это единство, не остается ничего другого, как изучать их отдельно и 
временно относиться к ним, как к независящим друг от друга, по крайней мере, по 
своей структуре. Но то, что они не таковы, можно наблюдать каждый день на самих 
себе. Хотя, если бы мы ограничились только этим, то никогда не были бы в 
состоянии понять что-либо в психическом вообще. Теперь же, если мы предположим 
независимое верховенство психического, то освободим себя от — на данный момент 
— неразрешимой задачи сведения проявлений психического на нечто определенно 
физическое. Мы можем затем принять проявления психического как выражения его 
внутреннего бытия и попытаться установить определенные сходства и соответствия 
или типы. Поэтому когда я говорю о психологической типологии, то имею под этим 
в виду формулировку структурных элементов психического, а не описание 
психических проявлений (эманаций) индивидуального типа конституции. Последнее, 
в частности, рассматривается в исследованиях о строении тела и характере 
Кречмера. 
В своей книге Психологические типы» я. дал подробное описание исключительно 
психологической типологии. Проведенное мной исследование основывалось на 
двадцатилетней врачебной работе, позволившей мне тесно соприкоснуться с людьми 
самых разных классов и уровней со всего мира. Когда начинаешь молодым доктором, 
то голова все еще полна клиническими случаями и диагнозами. Со временем, правда,
 накапливаются впечатления совершенно иного рода. Среди них — ошеломляюще 
огромное разнообразие человеческих индивидуальностей, хаотическое изобилие 
индивидуальных случаев. Специфические обстоятельства вокруг них и прежде всего 
сами специфические характеры и создают клинические картины, картины, которые, 
даже при всем желании, могут быть втиснуты в смирительную рубашку диагноза 
только силой. Тот факт, что определенное расстройство может получить то или 
иное имя, выглядит совершено несоответствующим рядом с ошеломляющим 
впечатлением, свидетельствующим, что все клинические картины являются 
многочисленными подражательными или сценическими демонстрациями определенных 
конкретных черт характера. Патологическая проблема, к которой все и сводится, 
фактически не имеет ничего общего с клинической картиной, а, по сути, является 
выражением характера. Даже сами комплексы, эти «ядерные элементы» невроза, 
являются среди прочего простыми сопутствующими обстоятельствами определенного 
характерологического предрасположения. Легче всего это увидеть в отношении 
пациента к своей родительской семье. Скажем, он является одним из четырех детей 
у своих родителей, не самым младшим и не самым старшим, имеет то же самое 
образование и обусловленное поведение, что и другие. Однако он болен, а они 
здоровы. Анамнез показывает, что вся серия воздействий, которым он, как и 
другие, был подвержен и от которых все они страдали, имела патологическое 
влияние только на него одного — по крайней мере внешне, по всей видимости. В 
действительности, эти воздействия и в его случае не были этиологическими 
факторами, и в их фальшивости нетрудно убедиться. Действительная причина 
невроза лежит в специфическом способе, которым он реагирует и ассимилирует эти 
влияния, исходящие из окружающей среды. 
В сравнении множества подобных случаев мне постепенно становилось ясно, что 
должны быть две фундаментально разные общие установки, которые делят людей на 
две группы, обеспечивая всему человечеству возможность высоко 
дифференцированной индивидуальности. Поскольку, очевидно, что это не сам случай,
 как таковой, то можно сказать лишь, что данная разница установок оказывается 
легко наблюдаемой только когда мы сталкиваемся с относительно хорошо 
дифференцированной личностью, другими словами, это обретает практическую 
важность только после достижения определенной степени дифференциации. 
Патологические случаи такого рода — это почти всегда люди, которые отклоняются 
от семейного типа и в результате не находят больше достаточной защиты в своей 
унаследованной инстинктивной основе. Слабые инстинкты являются одной из 
первейших причин развития привычной односторонней установки, хотя, в крайнем 
случае, это обусловлено или подкреплено наследственностью. Я назвал эти две