такое с ними придумать, они же так похожи". Потом понемногу перестал говорить. 
Вскоре он уже вообще не знал, что с ними делать. Их пытались вводить куда-то, 
это было нелепо и никому не нужно. И вот они уже его раздражали, безвинные 
близнецы. К счастью, — для него, конечно, — их вскоре забрали в армию. Больше 
он о них не вспоминал. <...>
Поразительно, но он был сам ревнив к чужому успеху. Он ревновал, стоя за 
кулисами, когда артисты его собственного театра заставляли смеяться зрительный 
зал. Уникальный! Неповторимый! Он, Райкин!..
Режиссеры в этом театре не приживались. Начиналось с того, что он с гордостью 
объявлял фамилию приглашенного постановщика. "Я его уговорил... Гениально 
понимает специфику именно нашего театра!" Через месяц он уже слушал этого 
режиссера, поджав губы. Потом ронял в кругу артистов: "Совсем не понимает 
специфики нашего театра". Артисты с жаром подхватывали: "Не понимает!.." 
Режиссер бесследно исчезал. Иногда успевал появиться второй. "Чувствует нашу 
специфику..." Всё повторялось. <...>
Авторов, — как бы к кому ни относился, а отношения бывали всякие, — считал 
людьми вспомогательными. Постоянно порывался сам менять текст — вовсе не всегда 
к лучшему. Автор большей частью крепился, иногда не выдерживал. Я тоже как-то 
пытался принципиальничать:
"Вы не так читаете, как написано, Аркадий Исакович! Тут же мысль уходит..." 
"Куда же она уходит? — ласково отвечал он. — Она не может уйти без меня, а я же 
здесь..." <...>
Как-то в начале нашего знакомства он позвонил поздно вечером, что-то около 
двенадцати. "Вы ночная птица? — грустно спросил он. — Вы сова или жаворонок?" 
"Сова",
— ориентируясь на его интонацию, соврал я. "Может быть, вы ко мне сейчас 
придете? — еще грустнее сказал он. — Если вам не трудно..." Встретил меня 
грустной улыбкой. Посадил напротив себя за маленький столик. И так печально 
вздохнул, что у меня защипало в носу. "Мишенька, — очень тихо сказал он. — Я 
думаю, что спектакль, который мы задумали, будет мой последний..." И совсем уж 
скорбно замолчал. Я чуть не всхлипывал. "Да-да, — произнес он печальнейшим в 
мире вздохом.
 — И поэтому мы с вами должны сделать его так, чтобы было не стыдно..." "Мы с 
вами..." Он со мной!.. Помочь!..
Господи, да всё ему отдать! Мозг! Душу! Нервы! Сейчас же!.. Да-да, он чувствует,
 что только я один в целом свете сумею написать достойное вступительное слово к 
новому спектаклю... Другие авторы, конечно, неплохие, но только мое перо...
Домой я летел на крыльях совы и жаворонка одновременно. Я сознавал свою 
историческую миссию... "Мы с вами", — сказал он. Я тогда очень старался. 
"Только вы!" — сказал он.
Недели через полторы я узнал, что такой же разговор у него состоялся еще с 
одним... И еще с другим... Им он тоже сказал грустно-прегрустно: "Только вы..." 
Зато он получил три полновесных вступительных монолога к новому спектаклю и сам 
скомпоновал из них один. <...>
День сдачи "Его величества" то ли главку, то ли министерству. Он — сплошной 
нерв. Всё плохо, вокруг все — бездельники. Тотальный заговор халтурщиков и 
тупиц. Спектакль провальный, жуткий, самый худший из всех его спектаклей. Это 
говорится так, что каждому ясно: именно из-за него спектакль такой вот жуткий и 
провальный.
За час до начала сижу у него в уборной, делаю последнюю попытку уговорить его 
выбросить первую сцену... Вроде убедил! Он как-то даже успокаивается, говорит, 
хорошо, что ты меня уговорил, я и сам так думал.
В эту секунду влетает к нему в уборную артистка... и закатывает истерику: как 
можно снимать единственную стоящую сцену (главное, что она там участвует)... 
Нормальный актерский бред.
Начинаю с ней спорить... И молния вылетает... Юпитер бледнеет, как мел, и тихим 
страшным голосом объявляет, что сейчас же уезжает домой. Он и так на грани, но 
кое-кто хочет его совсем добить, и этот кое-кто именно я, ибо как я мог даже в 
мыслях покуситься на такую важную сцену, и вообще "вам наплевать на наш театр!"
Артистка умело испаряется, а я потрясен, возмущен и оскорблен... Ну, а потом-то 
всё как положено: цветы, овации, "Браво, Райкин!" И уже меня по его велению 
нашли, и уже "Мишенька, ты что, обиделся?"
Ну, обиделся. И дальше что?
 ДЖЕК ЛОНДОН
 Роберт Вуд*
* В. Сибрук. Роберт Вуд. — М.: Наука, 1985.
"В девять или десять лет я заинтересовался <...> физиологией растений: сажал 
желудь или боб, и коща он прорастал, переворачивал его вверх ногами и смотрел, 
что из этого выйдет; <...> поливал растения красными чернилами, чтобы 
исследовать, станут ли от этого белые цветы красными. <„.>
Мой отец считал, что научит меня по-настоящему ценить деньги, заставляя меня 
"зарабатывать" на карманные расходы с раннего детства <...>.
<...> Показать черту, унаследованную мною от отца, который в денежных делах 
соединял в себе новоанглийскую бережливость и гавайскую расточительность. Меня 
в юности учили беречь пенни, но не волновались, если я швырял долларами, — даже 
если я ими не располагал сам. <...>
Каждое утро до завтрака я бегал вниз под гору — к лавке мясника с огромным 
букетом мяты. Он платил мне по пять центов. Из моего букета он мог сделать 
пятнадцать или двадцать пучков, каждый из который он продавал втридорога. 
Работа, которую я больше всего не любил, была — снимать жучков с виноградной