своему одиночеству и отсутствию общения с другими людьми. Но нельзя сказать, 
что при этом я чувствовал себя самодостаточной системой. Иногда, гуляя 
где-нибудь в живописном месте, я вдруг начинал остро чувствовать свою 
ненужность, бесполезность и невозможность считаться нормальным человеком. Я 
понимал, что у человека, который не может гармонично сосуществовать с другими, 
не может быть гармоничным и его внутренний мир. Другие люди, в особенности 
сверстники, никогда не понимали меня, но если признаться честно, то и я, скорее 
всего, не был способен понять других. Например, я никогда не понимал, зачем 
поздравлять людей с днем рождения, с праздником: мне непонятно, какую роль в 
установлении отношений играют подарки. Для меня крайне неловко, даже физически 
трудно было делать людям приятное, заводить светскую беседу, даже если я 
понимал необходимость этого. Если я пытался говорить комплименты, то делал это, 
как правило, неуклюже и не к месту. Что бы я ни говорил, стараясь вызвать людей 
на разговор или рассмешить шуткой, — ответной реакции никогда не было.
   В более раннем возрасте я подвергался самой откровенной травле со стороны 
моих сверстников. Тогда я был близок к мысли, что они издеваются надо мной по 
графику: каждый знает, в какой день и в какой степени меня следует третировать, 
старшие натравливали на меня младших. Однажды, вооружившись, бумагой и ручкой, 
я даже попытался воссоздать этот график.
   С негодованием я отвергал доводы моих родителей о том, что дело, прежде 
всего, во мне самом, и считал своих сверстников, мягко выражаясь, нехорошими 
людьми. Сам же я представлял себя несравненно выше их и в интеллектуальном, и в 
моральном отношениях, что, впрочем, не мешало мне лелеять мечты о мести как 
всему обществу, так и отдельным его членам. Правда, я не был законченным 
идиотом и понимал, что этим мечтам никогда не удастся сбыться, у меня никогда 
не хватит ни физических сил, ни решимости — это меня страшно огорчало и 
нервировало. И я не принимал их мораль, — по моему мнению, бандитскую. Все 
больше и больше я ожесточался, считая, что не только могу, но и обязан 
действовать наперекор их законам воровской чести.
   Я практически никогда не дрался. В первую очередь это было продиктовано 
моими слабыми физическими возможностями, поэтому, прежде всего, я старался 
надеть на себя маску холодной непроницаемости. Недруги это чувствовали и 
старались прежде всего сорвать с меня эту маску. Пару раз им это удалось, и эти 
моменты я считаю самыми позорными в моей жизни.
   Позже я частично опомнился, детская озлобленность прошла, я понял, что часто 
сам был виноват, что нет однозначно людей плохих и хороших.
   Теперь я понимаю, как много неприятностей я доставлял своим родителям и 
некоторым другим людям своей прямолинейной критикой: мне казалось, что главное 
— это говорить логически убедительно, образно. При этом я совершенно не 
задумывался о том, как это может подействовать на чувства человека. Я не 
учитывал то, что теперь для меня очевидно: когда люди слушают критику в свой 
адрес, в них поднимается эмоциональный протест, который мешает воспринять самые 
логичные доводы, говорящие об их «низости» и «подлости».
   Не правда ли, эта исповедь вызывает самое искреннее сочувствие и желание 
помочь юноше. Чувствуется та боль, с которой живет ребенок и подросток ЛСИ, не 
умея установить эмоциональный контакт со сверстниками. Слабость этической 
функции логика отнюдь не означает, что эмоциональный мир для него закрыт. 
Напротив, его эмоции могут быть очень сильны, но они слабо дифференцированы для 
того, чтобы он умел ими управлять. Поэтому он оказывается в эмоциональной 
зависимости от обстоятельств. Эта ситуация усугубляется отсутствием гибкости в 
его основной программной установке, жесткостью его системы ценностей.
   Похоронив мужа, она перебралась в семью своей дочери и жила там с зятем и 
двумя внучками. Женщина очень не глупая, но не получившая практически никакого 
образования, она в 50 лет начала читать, — сперва по слогам, а после и вполне 
сносно.
   В ее представлении мир делился на высших и низших. Перед высшими следовало 
гнуть спину, а низших при случае можно было и унизить для самоутверждения.
   Высшими в этой семье были для нее те, кто приносил домой деньги, — дочь и 
зять, а низшими — внучки. Интересно, что и к своим родным внучкам она 
относилась по-разному: младшенькую, светленькую, ласковую и нежную тихоню — 
обожала. Старшая в то время была довольно угловата, занята какими-то 
непонятными делами, вечно растрепана, бывало, приходила домой с разбитыми 
коленками, замкнутая, порой резкая, — бабушкиным благоволением она не 
пользовалась. По-видимому, характерное для женщин-ЛСИ стремление быть 
хранительницей домашнего очага и заботиться о любимом человеке, особенно 
ребенке, полностью реализовывалось любовью к младшенькой, в то время как 
потребность постоянно демонстрировать кому-то свое превосходство вымещалась на 
старшей.
   Со временем постоянно опекаемая бабушкой младшая стала лениться, отлынивала 
от работы по дому, стараясь улизнуть, чтобы все дела за нее сделал кто-то 
другой; чаще всего этот «кто-то» была бабушка. Старшей же доставались упреки, 
ругань, окрики, будто в доме росла падчерица.
   Бабушка очень ревниво относилась к публичному признанию своих заслуг: 
главным делом своей жизни в семье она считала ведение хозяйства. В ее поведении 
была заметна своего рода театральность, особенно часто сцены разыгрывались по 
субботам, когда большинство членов семьи находились дома.
   Приготовив обед и поставив еду на стол, бабушка с самым смиренным видом, 
который должен был означать: «я здесь самый ничтожный человек», уходила в свою 
комнату. А дальше все происходило по одному и тому же сценарию каждый из 
домочадцев должен был идти за ней и уговаривать ее сесть со всеми за стол.