вернуть контроль за ситуацией и 
сделать оппозицию зависимой от своей политики. Но даже если, как это было в 
1989 году в Китае, предпочтение отдается второму варианту, никаких гарантий, 
что переход утратит революционную динамику в будущем, не существует. Напротив, 
как мы уже заметили выше, навязанные переходы с несравненно большей легкостью 
оборачиваются революционными, отсекая шансы на осуществление реформистского 
перехода. Поэтому для реалистически мыслящих представителей режима дилемма 
видится иным образом: как, не прибегая к насилию, ввести переход в рамки 
реформистского варианта и избежать крайней непредсказуемости ре
    239
    
волюционного перехода (55). Это чрезвычайно сложная, а по мнению ряда 
исследователей, и неразрешимая в условиях наследия, доставшегося от коммунизма, 
задача. Тем не менее, тяжесть этого наследия не следует ни переоценивать, ни 
уравнивать повсеместно, в различных обществах. Гораздо правильнее исходить из 
того, что шанс для перевода перехода на реформистские рельсы всегда существует 
и может быть использован (56).
  Революционные и реформистские переходы, несмотря на имеющиеся и только что 
рассмотренные сходства, отличаются заметным и заслуживающим специального 
внимания своеобразием.
  Реформистский переход в ряде своих характеристик больше напоминает пактовый, 
чем революционный: компромисс, несмотря на использование оппозицией опоры на 
политическую мобилизацию масс, является здесь все же преобладающей 
характеристикой. В отличие от пакта, оппозиция, ставшая в известной степени 
заложницей данных массам обещаний, не ограничивается лишь требованиями раздела 
или передачи власти, стремясь достичь этого путем институциализации 
демократических институтов, прежде всего, общенародных выборов в органы власти. 
Но в отличие от революционного перехода, здесь существуют и взаимно признаются 
определенные правила политической игры — прежняя элита уступает власть пусть и 
не в результате переговоров, но добровольно, на основании состоявшихся выборов. 
Оппозиция, невзирая на традиционализм отстаиваемых ею позиций, признается и 
рассматривается как полноценный участник политического процесса.
  Качественно иначе протекают революционные переходы. В данном случае оппозиция,
 добивающаяся власти путем выборов, нередко терпит поражение в результате либо 
путча, превентивно предпринятого прежней правящей элитой (СССР), либо открытого 
свертывания начатых преобразований (Польша в начале 1980-х гг., Китай в 1989 г.,
 Румыния, Албания). Поэтому власть, оказавшись в руках оппозиции, 
рассматривается ею как "завоеванная". Политическая борьба приобретает тенденцию 
вестись по правилам игры с нулевой суммой — победа вновь установившегося 
"демократического" режима является поражением оппозиции, и наоборот, сокрушение 
оппозиции (достигающееся безо всякого почтения к имеющимся правовым нормам и 
процедурам) однозначно рассматривается как очко в пользу режима. Никаких 
универсальных правил политической игры, сформулированных для всех игроков, 
строго говоря, не существует. Эти правила постоянно меняются и устанавливаются 
заново теми, кто одерживает силовую победу.
  Конечно, никакой из посткоммунистических или — шире — поставторитарных 
переходов не является в чистом виде реформистским 
    240
    
или революционным. Чаще всего, переход вовлекает характеристики обоих только 
что описанных разновидностей. Тем не менее, есть переходы, которые со всей 
определенностью следует охарактеризовать как более революционные, чем 
реформистские. Лежащий на поверхности пример — советско-российский 
революционный переход, продемонстрировавший миру жесткие и непримиримые формы 
борьбы режима и оппозиции, сделавшие возможными события 3—4 октября 1993 г., 
запрещение и преследование оппозиционных организаций, временное отсутствие 
всякой судебной власти, управление указами Президента, совершенно непопулярные 
в обществе попытки властей насильственно разрешить кризис отношений между 
Центром и регионами (Чечня) и многое другое, немыслимое в условиях 
реформистских переходов. Напротив, венгерская парламентская демократия, по 
наблюдению М. МакФола, скорее напоминает континентальные политические 
устройства, чем уязвимые и труднопредсказуемые системы времен посткоммунизма. 
Что касается польского и чешского случаев демократического перехода, то они 
занимают промежуточное между российским и венгерским положение, являясь 
одновременно и переговорно-реформистскими, и поляризованно-революционными (57). 
По словам того же МакФола, происходящее в России было бы неверно 
дисквалифицировать как становление демократической системы, однако нельзя не 
видеть и того, что препятствия для формирования сильных демократических 
институтов в российских условиях гораздо более значительны, нежели во многих 
иных, осуществляющих переход от коммунистического правления странах (58). 
Остается только добавить, что наличие такого рода препятствий сопряжено здесь 
не только с наследием, доставшимся от прежнего режима, но и с политическим 
поведением основных факторов перехода.
    6. ВНЕШНИЙ ФАКТОР И ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ПЕРЕХОД
    Внешний фактор, его потенциал и способы влияния на внутренние процессы
  Мы уже затрагивали вопрос о способности внешнего фактора оказывать влияние на 
внутренние процессы. В частности, нам приходилось отмечать, что внешний фактор 
способен играть самостоятельную роль в процессах внутренней политической 
трансформации (см. 4.2.). На различных этапах развития общества эта роль может 
принадлежать идеям, международным организациям или сист