прогностике, но не было практической возможности уделить ей должное внимание, 
да вряд ли это было и осуществимо во времена застоя.
      Не собираемся мы посвящать данной концепции и настоящую работу. Однако 
при разработке проблемы прогнозного обоснования нововведений разговора о 
«футурофобии» не избежать. Если этот эффект вне всякого сомнения негативно 
сказывается на целеполагании, планировании, пред– и постплановом 
программировании, проектировании, текущих управленческих решениях, не носящих 
инновационного характера, то на нововведениях, по самому их характеру, он 
сказывается самым губительным, катастрофичным для них образом. И если «эффект 
футурофобии» обязательно необходимо учитывать в целевых, плановых, программных, 
проектных и организационных прогнозах, обслуживающих соответствующие формы 
конкретизации управления, то в инновационном прогнозировании он является, можно 
сказать, одним из основополагающих моментов – в принципе таким же, как «эффект 
Эдипа» в технологическом прогнозировании, о котором нам предстоит не раз 
говорить в последующем, – так что без его учета всякая попытка прогнозного 
обоснования любого скольконибудь существенного нововведения, по нашему 
убеждению, с самого начала будет почти наверняка обречена на провал, тем более 
– в социосфере.
      Вот почему мы начинаем рассмотрение теоретических вопросов прогнозного 
обоснования социальных нововведений именно с данного феномена в общественном 
сознании. Все 40 000 лет существования рода гомо сапиенс (по некоторым данным, 
даже намного больше) человеческое общество пребывало в состоянии, разительно 
отличающемся от современного нам. Оно именовалось матриархатом, затем 
патриархатом, отдельные стадии его развития называли дикостью, варварством, 
цивилизацией, их подразделяли на несколько общественноэкономических формаций и 
множество разновидностей общественного строя. Однако, при всех различиях, 
первобытную общину и, скажем, английскую, германскую, французскую деревню XVIII 
века, русскую деревню XIX – начала XX века, латиноамериканскую, азиатскую, 
африканскую деревню первой половины XX в. (отчасти включая малые города и 
окраины крупных) объединяла исчезнувшая или исчезающая ныне на глазах жесткость,
 стабильность, если можно так сказать, окостенелость общественных порядков. Из 
этого состояния крупный английский город, а за ним и малый город, а за ним и 
деревня начали малопомалу выходить лишь с конца XVIII столетия, французские – 
лишь на протяжении XIX столетия, другие западноевропейские и японские – лишь со 
второй половины XIX – начало XX столетия, русские – лишь со второй половины XX 
столетия, а в латиноамериканских, азиатских, африканских странах этот процесс 
толькотолько начинает развертываться.
      Достаточно напомнить (впрочем, об этом говорилось не раз, в том числе и в 
наших работах), что в конце 20х годов, т.е. всего 70 лет назад, 82% населения 
Советского Союза проживало в сельской местности, а еще 10—12% – в таких же, как 
и там, избах, хатах, саклях малых городов и по окраинам больших. В совокупности 
это составляло более девяти десятых населения страны. И даже к середине 50х 
годов, т.е. всего лишь полвека назад, соответствующие пропорции составляли 55% 
и все те же 10—12% (до начала массового строительства «пятиэтажек») – итого 
более двух третей, подавляющее большинство. Да и из оставшейся трети 
подавляющее большинство были выходцами из все тех же изб, хат, саклей, с той же 
социальной психологией, с тем же, в общем и целом, отношением к окружающей 
действительности. Для всех этих людей было характерно подавляющее господство 
сложной семьи старого типа с сильнейшими пережитками бытовой патриархальности, 
со всеми характерными чертами традиционного сельского образа жизни, который 
ныне всюду сменяется современным городским.
      Состояние, предшествовавшее последнему, было сложным. Его нельзя 
однозначно оценивать, как «худшее», «более примитивное», «менее развитое» и т.п.
 Оно попросту качественно отличалось от современного, причем в нем 
автоматически решались многие социальные проблемы, трудно разрешимые сегодня. 
Однако оно в настоящее время полностью перестало соответствовать уровню 
научнотехнического прогресса, уровню производительности труда, связанному с 
этим уровню возможностей и соответствующему уровню запросов людей. Короче 
говоря, оно перестало соответствовать условиям жизни и на этом основании отошло 
или отходит в прошлое.
      Здесь вряд ли уместно, да и нет возможности описывать все стороны 
состояния, предшествовавшего современному. Но на одной стороне придется 
остановиться специально, поскольку она непосредственно относится к предмету 
нашего изложения. Речь идет об исключительно высокой сопротивляемости любым 
нововведениям, что обусловливало столь же высокую стабильность общества, 
преемственность господствовавших в нем порядков, длительное время переходивших 
от поколения к поколению почти без изменений. И хотя в общем и целом, если 
брать историю человечества за последние несколько тысяч лет или, если угодно, 
за последние несколько веков, четко прослеживается тенденция постепенного 
нарастания масштабов и темпов изменений, или, если можно так сказать, ускорения 
социального времени людей, причем на протяжении XIX – первой половины XX в. 
ускорение шло все сильнее, – эти изменения, даже в течение предыдущих полутора 
веков, не идут ни в какое сравнение с теми, которые произошли по нарастающей за 
послевоенные полвека.
      По многим важным параметрам, начиная с топливноэнергетической и 
материальносырьевой базы, промышленности, строительства, сельского хозяйства, 
транспорта, связи и кончая семейными, вообще межполовыми отношениями, 
молодежным образом жизни, формами проведения досуга, манерой одеваться и т.д., 
в жизни людей за последние десятилетия произошло намного больше, значительнее и 
масштабнее нововведений, чем за любой предшествующий период истории