бедствия», где загрязнение окружающей среды приближается к рубежам 
необратимости, т.е. полной катастрофы. Коегде они простираются на тысячи 
километров. В частности, это относится к тундре на побережье Северного океана, 
которую распахали гусеницами тракторов и завалили металлоломом, другим мусором 
так, словно превратили в гигантскую свалку от Финляндии до Аляски. И «черные 
дыры» не уменьшаются – напротив, скорее растут, сливаются друг с другом, 
сигнализируя о надвигающейся тотальной экологической катастрофе. Такими же 
пятнами покрыта даже секретная карта Москвы за занавесом в кабинете главного 
архитектора города. Поразительнее всего, что самые большие «черные дыры» – в 
центре города, где под Кремлем сооружен целый подземный город для номенклатуры 
на случай ядерной войны (в точности, как у Саддама Хусейна) и где для 
жизнеобеспечения до сих пор действуют несколько атомных реакторов.
      Можно ли избежать надвигающейся экологической катастрофы? Теоретически – 
да. Для этого достаточно взять жесткий курс на «безотходное» производство и 
потребление, последовательно утилизируя или сводя к минимуму промышленные 
выбросы и бытовые отходы. Практически – очень затруднительно. Ведь для этого 
необходимо изыскать неизвестно откуда сотни миллиардов на хорошие очистные 
сооружения, на своевременное обновление машинного парка, на рациональное 
землепользование, на развитие экологически чистой энергетики. Необходимо за 
считанные годы существенно повысить экологическую культуру населения, 
находящуюся сегодня почти на нулевой отметке. Побудить людей проявлять такую же 
заботу о чистоте воздуха и воды, о сохранности почвы и ландшафтов, о 
«естественном радиационном фоне» и о тишине, о нормальности погоды и климата, 
об экологически чистой пище, – какую они проявляют сегодня только о своем 
кошельке.
      Это очень трудно, но не безнадежно. Особенно если начинать хоть чтото 
делать в данном направлении сегодня, сейчас.
      
Лекция 23
ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ ПРЕСТУПНОСТИ
      
      В моем родном селе Лада на севере Пензенщины, типичном русском селе, где 
я родился и временами гостил у бабушки с дедушкой, – до 1920х гг. не знали 
замков. Это было такое же дорогое удовольствие для крестьянина, как сегодня, 
скажем, личная охрана. Да и в 20х гг. замками запирали только сундуки с 
одеждой и амбары с зерном. Дом «запирался» обычно на засов или на щеколду. 
Считалось, что секрет, как открыть засов извне, знает только хозяин (для этого 
надо было просунуть руку в специальный паз). Практически же сделать это можно 
было каждому. Можно, но не нужно. Потому что украсть было просто нечего. А если 
бы все же ктото чтото и украл, то что делать с украденным? Ведь жизнь каждого 
у всех на виду. Тут же заметят, даже если жуешь чужой кусок, не говоря уже о 
присвоении чужой вещи. Поэтому простор для преступности был очень небольшой.
      Самым страшным преступлением было конокрадство. Украсть у крестьянина 
лошадь и угнать ее за сотни верст, чтобы продать в другой области, – это было 
пострашнее, чем сегодня угон машины: ведь крестьянин лишался основного средства 
производства и разом опускался из середняков в бедняки, поэтому и кара за такое 
преступление была страшная, государству не доверявшаяся: самосуд и забивание 
насмерть. Все остальные преступления – от пьяной драки до потравы посевов 
скотом – судились на сельском сходе, где судьей был сельский староста, а 
присяжными – все главы семей села (таким старостой был мой прапрадед, у меня в 
столе до сих пор хранится его «шерифский знак»), и заканчивались обычно 
жестокой поркой провинившегося.
      Да, Лада дважды всем селом совершала тягчайшее преступление. 
Государственное. Она дважды восставала против государства. Первый раз в 1856 г.,
 пытаясь ускорить отмену рабства. Второй раз в 1920 г., пытаясь спасти 
собранный хлеб от реквизиции. Но в обоих случаях, как издавна повелось на Руси, 
не потребовалось никакого суда. В том и другом случае оказалось достаточно роты 
солдат. В 1856 г. безо всякого суда и следствия перепороли мужиков, 
изнасиловали баб и опустошили погреба со съестным. В 1920 г. вместо порки 
расстреляли «зачинщиков», в том числе одного из моих родственников. Это был, 
так сказать, государственный самосуд.
      Мы хотим сказать, что в деревнях существовало некое равновесие между 
силами, нарушающими и охраняющими общественный порядок. 99% всех нарушений 
карались на уровне семьи или, в крайних случаях, сельского схода. Вот почему 
было достаточно одного судьи с секретарем и полицейским на целый округ 
(волость) с населением в несколько десятков тысяч человек – правда, половина из 
них приходилась на детей, стариков и инвалидов, а из оставшейся половины, в 
свою очередь, половина – на женщин, в те времена самых законопослушных существ 
на свете.
      Примерно такое же положение было в малых городах и по окраинам крупных 
городов. И только в центрах крупных городов (несколько процентов населения) 
существовал уголовный мир, более или менее похожий на Лондон или НьюЙорк 
второй половины прошлого века. Но и там между этим миром и полицией тоже 
сложилось определенное равновесие, не допускавшее ни полного исчезновения 
преступности, ни выхода ее за определенные рамки. Каждый опытный полицейский 
досконально знал свою «клиентуру», обычно быстро догадывался, кто именно мог 
совершить то или иное преступление, и реагировал сообразно обстоятельством. Как 
и любых типичных евроазиатов (не говоря уже об азиатах без «евро»), 
полицейского и судью нетрудно было подкупить. Кроме того, очень большую роль 
играли личные отношения (родственные или знакомство). Но в общем и целом