пропорциональна получаемой ими доле критического анализа. Общественные 
науки, как и все прочие науки. должны ориентироваться на поиск объяснений, а 
объяснения должны включать в себя охватывающие законы. Такова была идеология, 
оправдывавшая практику, которая па деле состояла преимущественно в 
коллекционировании эмпирических результатов. Все соглашались с тем, что 
результаты должны допускать обобщение, но это требование часто воспринималось 
как сугубо техническое и сводилось к специальным проблемам получения 
репрезентативной выборки и измерения статистической значимости полученных 
результатов. Заглянув в один из классических текстов этой традиции - "Поведение 
человека: опись основных 
      [139]
результатов"10 , поражаешься, во-первых, крайней банальности большинства из 
1045 "результатов" и, во-вторых, упорному нежеланию авторов серьезно обсудить 
статус этих "результатов". "На языке наук о поведении то, что мы здесь называем 
результатами, может также именоваться пропозициями, обобщениями, законами или 
принципами"11. Конечно, авторы стремились прежде всего нс к систематизации 
социальных наук, а к энциклопедическому представлению достигнутых этими науками 
результатов, но их данные вполне очевидно являют собой продукт того, что Ч. 
Райт Милле назвал "абстрактным эмпиризмом". Все это вело к тому, что статус 
теорий в социальных науках оставался радикально неясным. Теории, как мы видели, 
должны были состоять из общих законов; они также должны были обладать свойством 
проверяемости - либо в терминах исходной позитивистской теории 
верификации-подтверждения, либо в согласии с влиятельной попперовской 
переформулировкой, требующей, чтобы научная теория могла быть в принципе 
фальсифицирована, опровергнута с помощью эмпирических доказательств. Эти два 
требования было трудно примирить. Довольно легко свести утверждения теории к 
упрощенной форме, допускающей проверку, но это не позволяло получить 
сколь-нибудь интересные общие законы. И наоборот: очень общие теории, подобные 
тем, которые были разработаны Т.Парсонсом, или, наконец, классические теории 
Маркса, Вебера или Дюркгейма не поддавались прямой проверке. В действительности 
здесь требовалось более изощренное понимание статуса теории, которое возникло, 
по моему убеждению, лишь в 1970-е годы. До этого времени то обстоятельство, что 
теории вообще существуют, было лишь своеобразным талисманом, наглядно 
гарантировавшим возможность генерализации и, с учетом господства ортодоксальной 
доктрины закона-объяснения, значимость получаемых эмпирических результатов.
      Обратившись к работам самых рефлективных представителей описываемой 
традиции, мы обнаружим ее различные модификации, в которых предпринимались 
попытки уменьшить дистанцию между методологической ортодоксией и тем, что 
действительно происходило в общественных науках. Роберт Браун12 , например, 
сохраняя привязанность к концепции 
      [140]
охватывающего закона, отмечал, что социологи посвящают большую часть времени 
поиску открытий, а не поиску объяснений, а также, что изрядная часть 
предлагаемых ими объяснений не соответствует, по вполне основательным причинам, 
той строгой форме, которая предполагается доктриной "охватывающего закона". 
Генетические объяснения, не опираясь на сколь-нибудь явные отсылки к законам, 
скорее стремятся показать, как нечто произошло, используя форму исторического 
повествования (нарратива), который рассказывает, каким образом все случилось. 
Объяснения, в которых содержаться ссылки на намерения, диспозиции и мотивы 
деятелей, также не всегда опираются на законоподобные обобщения. Если последние 
и используются для объяснения, то объяснения здесь сводятся к тривиальным 
утверждениям типа: если некто имеет основания поступить определенным образом и 
при этом обладает намерением или предрасположением сделать это, существует 
достаточная вероятность того, что он или она попытается сделать это. Сие 
утверждение невозможно анализировать в качестве причинной взаимосвязи, принимая 
во внимание, что для ортодоксальной доктрины причинные взаимосвязи могут 
существовать лишь между логически независимыми событиями, но все же оно годится 
на роль объяснения.
      Одна из модификаций ортодоксальной позиции заслуживает особого внимания. 
В своей классической форме она была выдвинута социологом Дж.Хомансом, а ее 
самым выдающимся защитником в настоящее время является У.Рансимен. Идея 
заключается в перекладывании ответственности с социологии на психологию, 
основанием для чего является утверждение, что последняя дисциплина служит 
источником законоподобных обобщений, которые, в терминологии Рансимена, 
"потребляются" социологией. Основанное на здравом смысле понимание 
человеческого поведения, формализуемое в утверждениях поведенческой психологии, 
снабжает все прочие социальные науки необходимыми объяснительными пропозициями. 
Мне эта позиция представляется совершенно неудовлетворительной, так как она 
основана на преувеличении научного статуса и диапазона применения 
психологических обобщений. Макс Вебер был, конечно, прав, настаивая на том, что 
объяснения рационального действия не несут в себе ничего специфически 
психологического. Впрочем, методологический индивидуализм Вебера и его 
устойчивое убеждение в том, что социологические объяснения должны в конечном 
счете формулироваться в терминах типичных 
      [141]
паттернов индивидуального действия, по меньшей мере, настолько же спорны и, на 
мой взгляд, ошибочны.
     Против ортодоксии
      Критические атаки на ортодоксальную позицию могут быть разбиты, очень 
огрубленно, на четыре типа. Первые три типа критики, которые я буду именовать 
идиографическим, герменевтическим и рационалистским, отрицают обоснованность 
этой позиции применительно к социологии, тогда как четвертый тип - реалистский 
- утверждает, что ортодоксальная позиция