ми, кото-
      [136]
рые можно рассматривать как "экономически обусловленные", вроде социальной 
стратификации людей, составляющих аудиторию для произведений искусства. 
Во-вторых, в основе этого различения между "систематическим" и "историческим" 
подходами для Вебера лежит даже более важное различие между теми типами знания, 
которые достижимы и желательны с точки зрения естествознания, и теми, которые 
свойственны экономике и подобным ей наукам. Ожидать, что из экономических 
"законов" можно вывести конкретные, количественные предсказания, - значит 
находиться в плену "натуралистических предрассудков". Экономические "законы" 
могут иметь лишь идеально-типическую форму. Однако их неприменимость к 
индивидуальным случаям не ставит под сомнение их эвристическую ценность.
      Социология, таким образом, является для Вебера генерализующей наукой в 
том смысле, что в отличие от истории она ищет "общие закономерности в 
происходящем"; социологические теории не столько состоят из законоподобных 
утверждений, сколько используют последние - условно и [lo случаю. Социология - 
это, скорее, потребитель, а не производитель законов. К тому же, конечно, для 
того чтобы служить адекватным объяснением, эти закономерности должны быть 
"понятны". Они должны обладать "смысловой адекватностью" наряду с "причинной 
адекватностью" (в смысле достаточной эмпирической обоснованности). Хорошим 
примером этого может служить связь, которая, как думал Вебер, существует между 
протестантизмом и духом капитализма. Ссылаясь на факт якобы большей 
предприимчивости протестантов в их экономическом поведении по сравнению с 
католиками в начале европейского Нового времени, Вебер предлагает обладающее 
смысловой адекватностью объяснение этого факта в терминах их взглядов на 
религиозное спасение. Другой пример, используемый самим Вебером, это закон 
Грешема8 , утверждающий, что плохие деньги вытесняют хорошие. Этот закон 
каузально адекватен в том смысле, что мы наблюдаем его действие в тех случаях, 
когда в обращении находится обесцененная валюта, но он также обладает 
каузальной адекватностью, 
      [137]
так как мы можем легко понять, почему для отдельных индивидов имеет смысл 
придерживать хорошие деньги и избавляться от плохих.
      Вебер, таким образом, рассматривал эмпирические регулярности как то, что 
подлежит объяснению, а не как объяснение само но себе. Адекватное 
социологическое объяснение всегда должно обладать свойством исторической 
конкретности и включать в себя ссылки на цели и ориентацию действия реальных, 
либо "типических" индивидов. Даже если последствия этих действий окажутся 
непреднамеренными, как в случае протестантской геологии и "духа" капитализма, 
эти последствия не имели бы места, если бы индивидуальные деятели не поступали 
определенным образом, руководствуясь определенными мотивами. <...>
     Законы и объяснения с точки зрения современной методологической ортодоксии
      Сопоставляя взгляды "отцов-основателей" социологии со спорами о законах и 
объяснениях, происходившими в середине XX в., нельзя не заметить куда большую 
ясность и детальную проработку собственно философских концепций во втором 
случае. Можно доказать, однако, что это развитие не просто шло по ложному следу 
с точки зрения философии, по и оказало особенно пагубное влияние на социальные 
пауки. В этом параграфе я попытаюсь высвободить то, что я считаю собственно 
основным диспутом, из пут позитивистских предположений, в которых он до сих пор 
формулировался. Как я намереваюсь доказать далее, произошедшая замена 
позитивизма на реалистскую философию науки привела к переформулировке диспута, 
но не к его разрешению.
      Пока вернемся, однако, в 1950-е и 1960-е гг , когда мало что могло 
составить альтернативу позитивистской философии пауки, но крайней мере, в 
англоязычных странах. Корни позитивистской философии науки восходили к 
логическому эмпиризму Венского кружка 1920-х гг. Как ясно уже из самого термина,
 последний стал плодом интеллектуального союза между 
      [138]
эмпиризмом Юма и Маха9 и современной математической логики Фреге, Уайтхеда и 
Рассела. Научная теория рассматривалась в математических терминах, как 
интерпретация, или содержательная "начинка", совокупности формальных отношений 
между переменными. Как и контовский позитивизм, логический эмпиризм полагал, 
что науки формируют или стремятся образовать в будущем единую, гармоничную 
систему. Решающее различие состояло в том, что логические позитивисты были, как 
известно, редукционистами. Они были убеждены в том, что и язык, и, в конечном 
счете, законы всех других наук в пределе могут быть сведены к языку физики. И 
как бы они не представляли себе конкретное воплощение этой программы, ясно, что 
физика была наукой, больше всего подходившей к венской модели 
математизированной теории.
      В результате возникла довольно любопытная ситуация, когда учебники по 
философии социальных наук изобиловали примерами, взятыми из физики для того, 
чтобы проиллюстрировать, что же такое теории, законы, объяснения и т.н. В 
заключительных главах таких книжек можно было найти совокупность 
апологетических замечаний, касающихся недостаточного уровня развития 
общественных наук, а также некоторые рекомендации для увеличения степени 
строгости и точности последних. Проблема состояла в том, что социальные науки 
оказались внутри какого-то замкнутого круга. Их теории, законы и объяснения 
были неудовлетворительны, так как используемые понятия были недостаточно точно 
определены. Но приблизительный характер понятий, в свою очередь, был связан с 
отсутствием устоявшихся теорий. Ортодоксальная позиция по проблеме законов и 
объяснений, таким образом, была одной из тех ортодоксий, чья действенность 
обратн