методологическим положениям марксизма, так и к идеям Л. С. Выготского, 
разработанным на их основе. В-третьих, при обсуждении перспектив социальной 
психологии обозначается новый круг задач этой дисциплины, порожденных 
специфическими условиями общества иного типа, что дает пищу для дискуссий о 
социальной роли социальной психологии в обществах разного типа.
     Поэтому естественно, что лицо современной социальной психологии нельзя 
представить себе без учета такого важного момента, как дискуссия между 
отечественной социальной психологией и социальной психологией, сложившейся в 
традиционных для Запада формах. Дискуссия включает в себя не только критический 
анализ существующей на Западе традиции, но и сопоставление с ней иных 
теоретических принципов, иных методологических подходов и, конечно, 
определенной исследовательской практики. Изложение всей совокупности этих идей 
— задача множества других работ, которые особенно активно издаются в последние 
годы. Здесь же уместно лишь поставить некоторые принципиальные акценты.
     Прежде всего, требует объяснения факт существования некоторого 
«неравноправия» сторон в этой дискуссии — совершенно очевидна значительно 
большая распространенность и известность в мире западной традиции, чем 
положений отечественной социальной психологии. Это связано с рядом 
обстоятельств: во-первых, с более поздним по сравнению с Западом рождением этой 
дисциплины и соответственно меньшим опытом в построении теоретических моделей и 
исследовательской практики; во-вторых, с языковым барьером: уже после «второго» 
рождения социальной психологии в нашей стране и превращения ее в достаточно 
развитую дисциплину количество переведенных и опубликованных на Западе работ 
отечественных исследователей крайне невелико и, естественно, научное сообщество 
порою с ними просто не знакомо. В-третьих, с отсутствием понимания, а зачастую 
и с неприятием западными коллегами разрабатываемых в отечественной традиции 
принципов и методологических ориентиров, что обусловлено верой в мифы, 
сложившиеся в связи с плохой информированностью относительно реального 
положения дел.
     Определенную роль здесь, конечно, сыграла значительная идеологизация 
советской социальной психологии, привязанность ее не просто к социальному, но и 
к политическому контексту, усиленный акцент на том, что дисциплина развивается 
в русле марксистской традиции. Во многом эти черты были определены 
особенностями истории социальной психологии в России. Ее развитие до 
Октябрьской революции характеризовалось практически отсутствием соответствующей 
интегрированной академической дисциплины, а многие ее проблемы оказались 
вкрапленными в идейные построения общественных движений и принимались на 
вооружение различными общественными силами. Отчасти поэтому возникла 
«ангажированность» социальной психологии идеологией [Андреева, 1998, с. 371]. 
Эта же традиция укрепилась и в первые годы советской власти, когда была 
поставлена задача перевода всех общественных наук, в том числе и социальной 
психологии, на рельсы марксизма. Тогда же сложилась практика отождествления 
перехода на новые философские основы и задач служенияопределенному 
политическому режиму. Этот образ советской социальной психологии получил 
распространение на Западе и способствовал возникновению там достаточно 
настороженного, а порою и открыто негативного отношения.
     Сама же по себе ориентация на философские принципы марксизма вряд ли может 
вызывать возражение: в конце концов всякая психологическая теория, как, в 
частности, было показано в этой книге, опирается на те или иные философские 
постулаты, и право исследователя выбирать те из них, которые отвечают его 
вкусам. К сожалению, в отечественной традиции часто смешивались два вопроса: 
принятие философской позиции марксизма как основы для построения научной 
методологии социальной психологии и непосредственные апелляции к политической 
доктрине марксизма. В последнем случае это диктовало жесткие идеологические 
интерпретации социально-психологических феноменов. Последнее и не позволяло 
западным коллегам воспринять даже становившиеся им известными находки и 
разработки отечественной науки.
     Возможно, определенное значение в формировании настороженного к ней 
отношения имело распространение в середине века идей так называемого 
неомарксизма, представленного, в частности, Франкфуртской школой. Носителями ее 
взглядов в социальной психологии были Г. Маркузе, Э. Фромм и др. Радикальная 
неомарксистская ревизия марксизма была принята неискушенными в проблемах 
идеологии западными исследователями за марксизм, а поскольку позиции 
Франкфуртской школы разделялись далеко на всеми, был отвергаем и марксизм как 
таковой. Вообще судьба «критической социальной психологии», развиваемой в 
рамках идей Франкфуртской школы, неоднозначна. Вначале распространение этих 
взглядов, особенно на гребне движения «новых левых», осуществлялось весьма 
успешно. Как справедливо отмечает П. Н. Шихирев, «до тех пор, пока эти 
установки были внове, эпатировали научное сообщество и привлекали внимание к 
научным журналам, редакторы с удовольствием публиковали радикальные материалы. 
Постепенно этот интерес упал» [Шихирев, 1999, с. 365]. Падение интереса привело 
к прямому неприятию «марксистски ориентированной социальной психологии», чему 
способствовали и чрезмерно упрощенные, жестко идеологизированные «приложения» 
марксизма к социальной психологии, предложенные группой английских 
неомарксистов, взгляды которых были проанализированы в этой книге.
     Доказательством же того, что методологические принципы марксизма вполне 
приемлемы для многих исследователей на Западе, могут служить два факта. Один из 
них — прямая апелляция к Марксу в тех случаях, когда речь идет непосредственно 
об эпистемологических основах научного исследования. Мы могли убедиться в этом, 
анализируя некоторые европейские концепции, развиваемые, в частности, Й.