вреда его отсутствия. Между тем, младенцы и невежды (все люди бывают первыми, а 
многие вторыми) не понимают смысла общественного состояния.
     Гражданское общество (государство) – это, согласно Гоббсу, “произведение 
искусства”, продукт договора между людьми. Для того, чтобы договор был 
эффективным, прочным и соблюдался, он должен базироваться на устрашении. 
Заключая его, люди тем самым отказываются от своих прав в пользу некоего органа 
или лица, воплощающих государственную власть. Государство внушает страх своим 
подданным, заставляя их подчиняться себе; умиротворяя их таким образом, оно 
действует ради их же блага. Вот почему Гоббс в своем самом знаменитом сочинении,
 озаглавленном “Левиафан” (1651), сравнивает государство, с одной стороны, с 
машиной и человеческим организмом, с другой – со страшным библейским морским 
чудовищем, Левиафаном, о котором говорится в книге Иова [7].
     Подчеркивая благотворное значение всемогущества государства для его 
подданных, Гоббс, который был противником разделения властей, не учел, однако, 
того, что всемогущее государство (и это показал исторический опыт) нередко 
превращается в машину, работающую ради собственных нужд, и не ради блага людей, 
а против них.
     Жан-Жак Руссо в своих сочинениях “Рассуждение о происхождении и основаниях 
неравенства между людьми” (1755), “Об общественном договоре” (1762) и др., как 
и Гоббс, исходит из представления о том, что люди в естественном состоянии 
равны между собой, а общество, тождественное государству, является результатом 
договора. Правда, в отличие от Гоббса, он не считает, что люди от природы 
враждебны друг другу. Человек в его понимании по своей природе добр, свободен и 
самодостаточен; он просто не нуждается в других людях. Наступает, однако, 
момент, когда люди не могут больше оставаться в естественном состоянии в силу 
“естественных” же причин и вынуждены, под угрозой гибели человеческого рода, 
путем заключения общественного договора перейти в гражданское состояние [8, 
160].
     Рассматривая общество как продукт договора между индивидами, Руссо вместе 
с тем считает, что возникшая в результате договора ассоциация начинает жить 
собственной жизнью, по своим собственным законам. Это нашло выражение в таких 
понятиях, как “общая воля” (отличная от “воли всех”) [там же, 170]; “общий 
интерес”; “суверен”, понимаемый как “коллективное существо” [там же, 168]; 
“народ” как высшая сущность и источник политической власти; “гражданская 
религия” и т. п. Эти понятия отражают сильную социально реалистическую 
тенденцию в его теории. Она прослеживается и в понятиях “политический организм” 
и “общественный организм”, и в аналогиях между обществом (государством) и 
человеческим организмом. Так, Руссо уподобляет верховную власть голове; законы 
и обычаи – мозгу; торговлю, промышленность и сельское хозяйство – рту и 
желудку; общественные финансы – крови и т. д. [9, 113]. Эти представления об 
обществе получили впоследствии продолжение в классической социологической мысли.

     Ряд мыслителей XVII–XVIII вв. стремились соединить взгляд на общество как 
на естественное образование со взглядом на него как на образование 
искусственное. К ним относятся, в частности, нидерландский философ Бенедикт 
Спиноза (1632–1677), английский философ Антони Шефтсбери (1671–1713), 
шотландские мыслители Адам Смит (1723–1790) и Адам Фергюсон (1723–1816), 
немецкий философ Иммануил Кант (1724–1804) и др.
     Не следует, однако, преувеличивать противоположность указанных двух точек 
зрения на сущность социальности и ее происхождения. И первая (общество – 
произведение природы), и вторая (общество – произведение человеческого 
искусства) основывались на представлении о том, что общество жизненно 
необходимо для человека и соответствует его фундаментальным потребностям.
     К тому же “естественное” и “искусственное” в XVII–XVIII вв. еще не 
противопоставлялись друг другу столь резко, как впоследствии. Природа 
воспринималась как своего рода искусственный, разумно сконструированный 
механизм, а искусство – как подражание природе и высвобождение заключенных в 
ней сил и возможностей. Отсюда часто встречающиеся в это время сравнения 
общества (государства) то с машиной, то с организмом (например, у Гоббса или 
Руссо), причем сравнения эти иногда буквально соседствуют друг с другом. Дело в 
том, что слова “машина” и “организм” воспринимались тогда почти как синонимы и 
в латинском языке (который еще не вышел из употребления в ученых трактатах), и 
в живых европейских языках. Слово “машина” означало любое соединение частей, 
образующих единое целое: живое и неживое, одушевленное и неодушевленное.
     На рубеже XVIII–XIX вв. в европейской социальной мысли возникает реакция 
против социального номинализма и индивидуализма; одновременно это была реакция 
против господствовавшего ранее представления об обществе как искусственном 
порождении интеллекта и воли человека. Различие между “естественным”, 
сформировавшимся без участия человеческой или божественной воли, и 
“искусственным” начинает ощущаться все более явственно. Вместе с тем начинает 
ощущаться различие между обществом и государством: их уже не только не 
отождествляют, но и противопоставляют друг другу.
     За государством еще признается некоторый элемент “искусственности”, 
поскольку оно очевидным образом формируется и управляется людьми (монархами, 
законодателями, чиновниками). Но в обществе все чаще видят “естественное” 
образование, формирующееся и развивающееся само-произвольно и живущее по своим 
собственным законам, не лежащим на поверхности и еще не познанным. Общество 
рассматривается как сущность, скрытая, но незримо присутствующая “за” 
государством, находящаяся в его основе. Государство и его институты, согласно 
новым взглядам, хороши и эффективны лишь тогда, когда они соответствуют этой