ное, 
неотразимое обаяние.

Маленькой девочкой лет пяти-шести, еще ничего не слышавшей о Киото, я знала 
мальчика по имени Норобу, жившего в нашей деревне. Он был хороший мальчишка, но 
от него очень плохо пахло. Думаю, именно поэтому его не любили. Когда он 
говорил, на него обращали ровно столько же внимания, сколько на пение птиц или 
кваканье лягушек, и бедный Норобу часто от огорчения плакал. Через несколько 
месяцев после моего побега я стала понимать, каково ему жилось, потому что и со 
мной перестали разговаривать, за исключением тех случаев, когда давали мне 
какое-нибудь поручение. Мама и раньше относилась ко мне так, как будто я была 
клубом дыма, ведь ей приходилось заниматься более серьезными вещами. Но теперь 
вся прислуга, повариха и Грэнни относились ко мне так же.

Всю эту ужасно холодную зиму я думала о том, где сейчас Сацу и мои родители. 
Большинство ночей проходило в беспокойных мыслях. Мне казалось, что внутри меня 
огромная яма, бездонная и пустая, будто весь мир был не более чем гигантский 
зал без единого человека. Чтобы успокоиться, я закрывала глаза и мечтала, будто 
иду по тропинке вдоль моря в Йоридо. Я знала там каждый камень и так ясно себе 
это представляла, как будто мы с Сацу действительно убежали домой. В своих 
мыслях я шла к нашему подвыпившему домику и держала Сацу за руку, хотя раньше 
никогда этого не делала. Я воображала, как через несколько мгновений мы увидим 
наших родителей. Только никогда в своих фантазиях я не заходила в дом. Может 
быть, боясь того, что могла там увидеть, но в любом случае это путешествие было 
приятным и успокаивало меня. Затем вдруг слышался кашель одной из служанок или 
стон из комнаты Грэнни, и запах моря исчезал, тропинка под моими ногами 
превращалась в простыню на моей кровати, а я оставалась в исходной точке своего 
путешествия наедине со своим одиночеством.

Наступила весна, в парке Марияма зацвели вишни, и в Киото все только об этом и 
говорили. Хацумомо была занята более чем обычно, из-за вечеринок, посвященных 
цветению деревьев. Я завидовала ее насыщенной жизни всякий раз, когда видела, 
как она собирается на очередную встречу. Мысли, что однажды ночью Сацу 
проникнет в окейю и освободит меня, давно перестали меня посещать, но я хотела 
хоть что-нибудь узнать о своей семье в Йоридо.

Однажды утром Мама и Анти собирали Грэнни на пикник. Я спустилась по лестнице и 
увидела на полу большую, длиной с мою руку, коробку, завернутую в толстую 
бумагу и перевязанную двойной обтрепавшейся веревкой. Рядом никого не было, и, 
не удержавшись, я прочитала имя и адрес, написанные на коробке крупными 
буквами:



«СакамотоЧио

НиттаКайоко
Джион 
Томинага-чо
Киото, Префектура Киото».


Потрясенная, я долго стояла неподвижно, с глазами огромными, как чашки. Под 
обратным адресом значилось имя господина Танака. Мне не хватало воображения 
даже представить, что содержится в коробке... Вам может показаться это 
абсурдным, но, честно говоря, я надеялась, что он осознал свою ошибку и теперь 
решил освободить меня из окейи. Хотя я и с трудом представляла, что же может 
избавить маленькую девочку от рабства, но действительно верила в чудо, которое 
должно было изменить всю мою жизнь, когда эту коробку вскроют.

Прежде чем я решила, как мне поступить дальше, спустилась Анти и оттолкнула 
меня от посылки, хотя на ней и было написано мое имя. Мне так хотелось открыть 
ее самой, но Анти попросила нож, перерезала веревку и какое-то время 
разворачивала пакет. Внутри находились деревянный ящик и конверт, адресованный 
на мое имя. Мне не терпелось узнать содержимое ящика, но я сильно 
разочаровалась, увидев там погребальные дощечки, две из которых стояли когда-то 
перед алтарем в нашем подвыпившем домике. Две другие я никогда раньше не видела.
 Они были новые и сплошь исписаны буддийскими именами, которые я не могла 
разобрать. Я боялась даже поинтересоваться, зачем господин Танака прислал их.

Анти отставила ящик и достала из конверта письмо. Я долго со слезами на глазах 
ожидала, когда она его прочитает, и старалась ни о чем не думать. Наконец Анти 
тяжело вздохнула и вывела меня за руку в приемную. Мои руки дрожали, и я изо