ать свою вину в 
происходящем. Старая крестьянка протянула Сацу морковку и спросила ее, куда она 
едет.

– В Киото, – ответил за нее господин Бэкку.

Мне стало так нехорошо от его ответа, что я не смогла заставить себя посмотреть 
Сацу в глаза. Даже город Сензуру казался нам далеким местом. Что уж говорить о 
Киото. Для меня это звучало так же, как Гонконг или Нью-Йорк, о котором я 
однажды слышала от доктора Миура.

Мы ехали на поезде много часов, и за все это время у нас во рту не было ни 
крошки. Поэтому, естественно, я сразу заметила, как господин Бэкку достал из 
сумки пакет с рисовыми шариками, посыпанными кунжутом. Когда он взял рисовый 
шарик костлявыми пальцами и вдавил его в свой подлый маленький ротик, не 
поднимая на меня глаз, я почувствовала – еще одну подобную пытку мне уже не 
вынести.

Мы вышли из поезда на станции в большом городе, принятом мной за Киото. Но 
вскоре подошел другой поезд, мы пересели, и уже он повез нас в Киото. В нем 
оказалось гораздо больше народа, чем в первом, и мы всю дорогу стояли. Когда мы 
уже ближе к вечеру приехали в Киото, я чувствовала себя так, как может 
чувствовать себя скала, на которую целый день обрушивался водопад.

Пока поезд приближался к Киото, мне удалось немного рассмотреть город. Позже я 
увидела гигантские дома, крыши которых были вровень с расположенными вдалеке 
вершинами гор. До тех пор я и не догадывалась о существовании таких огромных 
городов. И по сей день, смотря на город из вагона поезда, я вспоминаю ощущение 
опустошенности и страха, испытанное мною в день, когда я впервые покинула свой 
дом.

Господин Бэкку вел нас под локти, будто мы были парой ведер, которые он нес от 
колодца. Может, он боялся, что я убегу, если он хоть на минуту меня отпустит, 
но я бы ни за что не убежала. Независимо от того, куда он нас вел, мне страшно 
было бы оказаться одной среди этих гигантских улиц и зданий, столь же чуждых 
мне, как дно океана.

Тогда, в 1930 году, в Киото работало множество рикш. Они рядами выстраивались 
перед станцией. Мы сели в повозку рикши по обе стороны от господина Бэкку, 
оказавшегося даже более костлявым, чем я ожидала. Он сказал 
рикше:
– Томинаго-чо, в Джионе.

Возница молча поехал. Когда мы проехали пару кварталов, я набралась смелости и 
спросила господина 
Бэкку:
– Не скажете ли вы, куда мы все-таки 
едем?
Казалось, он не собирается отвечать, но все-таки 
сказал:
– В ваш новый дом.

При этих словах мои глаза наполнились слезами, а Сацу захныкала. Я уже готова 
была сама расплакаться, как вдруг господин Бэкку ударил Сацу, и она глубоко 
вздохнула. Я закусила губу и сдержалась.

Вскоре мы свернули на проспект, показавшийся мне шире, чем весь Йоридо. Я с 
трудом видела другую сторону проспекта из-за множества людей, велосипедов, 
повозок и машин. Конечно, мне приходилось раньше видеть машины на фотографиях, 
но помню, удивилась тому, какими жестокими они мне показались, как будто их 
сделали не для того, чтобы служить людям, а чтобы причинять им боль.

Мне становилось тревожнее, по мере того, как наступал вечер, но я больше 
никогда в своей жизни не испытывала такого потрясения, как тогда, впервые 
оказавшись под огнями города. Я ведь не видела электричества, за исключением 
разве вечера, когда мы ужинали в доме господина Танака. Здесь же окна светились 
во всех домах снизу доверху.

Затем, на другой улице, я увидела Театр Минамиза с такой грандиозной черепичной 
крышей, что приняла его за дворец.

Спустя какое-то время рикша свернул на аллею, вдоль которой стояли деревянные 
дома, образующие как бы один бесконечный фасад. Почему-то при виде этих зданий 
я опять почувствовала себя потерянной. По улице куда-то спешили женщины в 
кимоно, казавшиеся мне верхом элегантности, хотя позже я узнала, что 
большинство из них – мужчины.

Наконец мы остановились перед входом в один из домов, господин Бэкку вышел и 
велел выйти мне. Потом случилось худшее из всего, что могло случиться. Когда 
Сацу тоже попыталась выйти