Стоковский. Итальянец был не очень высок, не особо привлекателен, но главное, у 
него 
отсутствовал всякий лоск. В отличие от Стоковского, музыканта мирового уровня, 
который 
выглядел безупречно как личность, тот производил впечатление итальянского 
оборванца.
     Поскольку я ничего никому не говорила, о прибытии жены и дочки Стоковского,
 кроме 
Хидэмаро и меня, знали еще двое или трое человек. Сегодня нам не дала бы покоя 
назойливая 
пресса.
     Вскоре выяснилось, что Хидэмаро должен ехать в Европу. Одна дорога 
занимала почти 
месяц, а поскольку ему придется отсутствовать в общей сложности более года, у 
меня было 
очень тяжело на сердце.
     До сих пор я не знала забот и была счастлива, постоянно напевая про себя 
какой-нибудь 
вальс своего любимого Иоганна Штрауса, а теперь из-за предстоящей длительной 
разлуки 
впервые ощутила себя такой одинокой и покинутой. Лихорадочно пыталась 
сообразить, что же 
мне делать... Когда мы прощались с Хидэмаро в Йокохаме, наши друзья Мацуи 
Суйсэй и Оида 
прилагали большие усилия, чтобы развеселить меня, но у меня непрестанно текли 
слезы, хотя 
мне самой это было мучительно.
     Спустя полгода после отъезда Хидэмаро по радио прозвучала передача из 
Берлина, в 
которой он принимал участие.
     Владелица "Вакэтомбо" разрешила господам Янагисава, Хаяси Кэн, Касуга-но 
Цубонэ, 
Судзуки Кюман и мне послушать эту передачу в ее комнате. Исполнялся мой любимый 
венский 
вальс Штрауса. Хидэмаро и я давно разработали тайный язык на случай, если 
захотим 
условиться о встрече, о чем в присутствии посторонних не могли открыто сказать. 
В отличие от 
сегодняшней молодежи мы не имели тогда права открыто изъясняться.
     Вместо этого мы использовали тайный шифр: "У меня болит плечо" или "Со 
вчерашнего 
дня у меня ужасно разболелась рука". Собственно говоря, болело сердце, но этого 
нельзя было 
говорить, ибо все тотчас бы обо всем догадались. Поэтому в подобных случаях он 
прибегал к 
нашему шифру. А так никто ничего не заподозрит, поскольку его занятие состояло 
в том, чтобы 
двигать обеими руками.
     После передачи венского вальса из Берлина он сказал несколько слов 
по-немецки. Я 
впервые за долгое время, вся истомившись в разлуке, опять могла слышать его 
голос.
     Затем он заговорил по-японски: "Дорогие соотечественники..." В конце 
своего 
выступления он сказал: "Поскольку я каждый день много работаю, а климат здесь 
иной, у меня 
ужасно болят руки и плечи... Теперь я отправляюсь в Америку..." Затем раздался 
треск.
     Все это предназначалось мне. Здесь говорилось, что он страшно тоскует по 
мне. Он 
обращался ко мне одной! И вот слезы потекли по моему лицу.
     Я писала ему каждый день. Эти письма я посылала в посольство в Берлине 
либо в 
консульство в Нью-Йорке. Позже он назовет их "муравьиными письмами", так как 
они 
писались бисерным почерком, похожим на муравьев! Хотя он был очень занят 
концертами, его 
почтовые карточки и письма со всего света говорили о неизменном чувстве, 
которое он ко мне 
испытывал.
     Я купила большую карту мира, повесила ее на стену рядом со своим туалетным 
столиком 
и отмечала места, откуда приходили его весточки. Иногда названия самих мест 
были для меня 
совершенно незнакомыми. Его письма всегда находились в пути почти два месяца, и 
мои 
ответы шли столь же долго.
     Когда он через год возвратился домой, то, улыбаясь, показывал мне 
телеграммы, 
открытки и письма, которые посылали ему на судно, в Берлин и всюду его приятели.