английского языка, ему приходят на помощь одноклассники. Часто другие защищают 
его и от 
нападок одного или пары встречающихся в классе мучителей. Здесь редко встретишь,
 чтобы, 
как в Японии, практиковались коллективные издевательства, а не участвующие в 
этих 
безобразиях остальные дети просто отводили глаза.
     Я убедилась в этом здесь на своем опыте. Это случилось в нью-йоркской 
подземке. Рядом 
со мной уселся негр лет пятидесяти, хотя вокруг было достаточно свободных мест. 
От него 
несло спиртным, и вид у него был жалкий.
     Он стал рассказывать мне, что в 1948 году, в период оккупации, был в 
Сагамихара, и 
спросил, откуда я сама. Я ответила, что из Токио. Знала ли я некую Кимико? 
Улыбаясь, я 
сказала, что в Токио проживает не одна тысяча Кимико. Напротив нас поднялись 
два молодых 
негра.
     - Не приставай к даме. Оставь ее в покое, - набросились те на него.
     На самом деле я стала испытывать некую неловкость от разговора, но стала 
защищать его:
     - Он был в Японии и поэтому заговорил со мной.
     Тем не менее оба юноши подняли его с места и на следующей станции высадили.

     Если к женщине пристают, то здесь, в Америке, ей обязательно придут на 
помощь. В 
случае со мной, пожалуй, было виновато бросающееся в глаза кимоно, что я 
неизменно носила. 
Стоило мне попасть в затруднительное положение на улице, в автобусе или в 
подземке, меня 
всегда кто-нибудь выручал.
     В Токио же все обстоит иначе.
     Когда на подмостках театра танца "Симбаси" ставилась первая часть моей 
книги, я как 
раз перенесла операцию по поводу перелома. Мне требовалась пара минут, чтобы с 
палкой 
добраться из отеля Ocean до самого театра. В хорошую погоду все было ничего, но,
 когда шел 
дождь, мне приходилось ковылять в театр с палкой, да еще с зонтиком и сумочкой, 
и это 
каждый день, вплоть до последнего дня представления. В перерывах я продавала в 
фойе театра 
программки самой пьесы.
     В театр вели три ступени. Вскарабкаться по ним в дождливые дни было особо 
тяжело. Я 
не могла отложить ни палку, ни зонтик, ни свою сумочку. В Америке на помощь мне 
поспешил 
бы всякий ребенок. Перед входом в театр всегда толпилось много людей, и все они 
безучастно 
смотрели, как я мучаюсь с подъемом. В Америке случилась бы настоящая давка из 
добровольных помощников, если бы мне пришлось с таким трудом преодолевать 
ступени.
     Во время своего пребывания в Токио я села в Асакуса на поезд сообщением в 
Тобу. Рядом 
со мной расположился рабочий, который как две капли воды походил на Тора-сан из 
Сибамата. 
Он был крепко выпивши, все время что-то бормотал и непрестанно качался из 
стороны в 
сторону. Конечно, мне лучше было бы поменять место, но, поскольку я была сильно 
нагружена, 
сделать это было непросто.
     Поезд тронулся. Постепенно мой попутчик потерял всякое приличие и стал 
попеременно 
класть свою руку то мне на колено, то на плечо. Не в силах больше терпеть, я со 
всем своим 
скарбом двинулась к двери. Пьяный поднялся и заорал:
     - Зачем вы встали, я ведь ничего не делал.
     Наконец поезд прибыл в Нарихирабаси. Я выскочила наружу. К моему 
облегчению, дверь 
тотчас же закрылась. Пьянчуга продолжал что-то кричать мне вслед. Никого вокруг 
это не 
беспокоило. В Америке наверняка что-нибудь предприняли бы, прежде чем мне 
пришлось 
встать.
     В чем здесь дело?
     Когда в Японии я говорю или пишу о чем-то подобном, японцы возражают: мол, 
это 
происходит лишь оттого, что я тридцать лет прожила в Нью-Йорке, а, согласно 
пословице, всяк